Ольга Зиновьева - Москва. Наука и культура в зеркале веков. Все тайны столицы

Одновременно мы понимаем, как тянуть воду, прокладывать канализацию. Надо сказать, что в этот момент создается совершенно уникальная система водоснабжения Москвы. Все человечество восхищается римскими акведуками, но то, что сделано в Москве – это потрясающая по своей сложности система. Система водоснабжения нашего города примерно такая же, как электроснабжения, т. е. у нас есть общая сеть, в которой должно поддерживаться общее давление, и дальше эта единая сеть, – при том что есть разные водохранилища, разные водозаборы, – распределяется на разные районы. Единая система на 11-миллионный город. Конечно, это мир высоких технологий, той же самой индустриализации. Рассчитав, как все работает, мы можем протягивать коммуникации от дома к дому. У нас получаются места с подведенными линиями коммуникаций – транспортной, электричеством, водой, канализацией, телефоном. Логика построения города в этот момент очень напоминает электрические схемы-платы первых компьютеров, но не на проводниках, а еще на лампах: к лампе тянутся провода. Этот образ совершенно сознательно вдохновлял архитектора Павлова, когда он проектировал техцентр на Варшавской. Или Зеленоград – советский замысел силиконовой долины. Главный архитектор Покровский видел город как аналог электронной платы, которая там же изготавливается.

– Можно ли уточнить временные рамки, в которые укладывается научно-технологический подход в градостроительном планировании Москвы?

– По моему мнению, научно-технологический подход был превалирующим с 60-х по начало 80-х гг. Это время ученых-естественников. Именно в этот период город увеличивается в пять раз: он перешагивает через промышленный пояс, который теперь образует Третье транспортное кольцо, и застраивается спальными районами. Дальше приходит разочарование вот в таком городе. Оно общемировое и не только нас касается. В 50-е гг. в центре Амстердама действовал закон «одной ночи»: если человек переночевал одну ночь в заброшенном доме, то этот дом становился его. Почему? Потому что реально в центре после войны никто не жил, там были абсолютно невозможные условия для жизни, и все стремились в новые районы, только что построенные. В Москве будет аналогичная ситуация: когда начинают строиться эти районы, люди спокойно меняются с Остоженки на Юго-Запад именно в пятиэтажку. Это довольно большая ценность в тот момент. А дальше, как прекрасно показано в общенародно любимом фильме «С легким паром», мы оказываемся в абсолютно одинаковой научной среде, где нас не покидает ощущение, будто мы живем в таблице Менделеева. В принципе спальные районы – это гениальное достижение человечества, которое действительно решило жилищную проблему у целого поколения в тяжелое послевоенное время. При том что страна в основном занималась производством атомной бомбы, тем не менее было найдено решение проблемы расселения людей. И мы никогда больше не смогли это повторить.

Надо понимать, что эти дома строились с расчетом на определенный срок эксплуатации, а ведь дальше-то все равно коммунизм, там все будет по-другому. Идея Хрущева – коммунизм через 20 лет. Но потом наступает разочарование в коммунизме. И уже пятиэтажки в массовом сознании начинают рассматриваться как тюрьма, место, где невозможно жить.

– Получается, наука тоже потерпела фиаско?

– Научно-технологический подход, о котором мы говорили, уступает свое место новым ценностным представлениям. Отчасти это также соответствует некому разочарованию в естественной науке, которое связано с кризисом веры в прогресс. Это чистая аксиология, ситуация, когда это было ценностью, и поэтому эти районы были ценностью, и этот образ жизни казался очень ценным. Потом это перестало быть ценностью, а вместо этого стало ценным то, что не про прогресс, а про случайность, про жизнь, про то, что смысл жизни в самой жизни, а не в том, что мы куда-то идем. И здесь возникают попытки другого градостроительства, которое бы учитывало главное, что интересно в городе, что делает среду средой – это сложность, то, что называется complexity, в самых разных проявлениях. Есть проекты типа нашего НЭРа – самое интересное, что у нас происходило в градостроительстве. Можно сказать, что это мечты о будущем после пятиэтажек: это такая текучая среда-плазма, в ней соты. Скорее всего это связано с органикой и мыслями о том, что не электроника, а биология, биоформы правильно создают нам среду.

Кто-то говорит о наложении, полимсесте разных слоев, и исторический город, где накладывается один слой, второй слой, третий – вот это самое ценное. И это прямо начинает работать в экономике, потому что центр города уже никто не меняет на новые районы. Сегодня цена квадратного метра на Остоженке и востоке Москвы отличается в двадцать раз. Вот она ценность.

Это уже совершенно не научная, а скорее спонтанная логика. Вы можете построить любой объект, любой формы, не выше стольких-то этажей, не увеличивая плотность, не загораживая вот это, но мы дальше вам ничего не говорим. То есть дальше – это случайность, это зависит от того, как архитектор это решил. Как сказать об этой парадигме целиком? Я бы назвал ее гуманитарной наукой. Потому что это представление о сложности социума и сложности человеческого организма, цивилизации, которая будет свойственна именно гуманитарным дисциплинам.

Если вы помните, главная идея Лотмана – это наличие как минимум двух языков: он исследовал двуязычее русского общества – владение русским и французским языками, и дальше двуязычее у него получилось универсальным принципом культуры. Таким образом, обязательно должно быть как минимум два типа кодирования. Если прямо переносить это в градостроительство, то в пятиэтажках есть только один. Если у нас есть город семнадцатого века, а на него наложен город двадцатого века – вот у нас два разных кода. А лучше больше, чтобы они друг друга перекрывали, – спонтанность, сложность, разные культурные констелляции. Заметьте, что нельзя назвать это напрямую художественным подходом, не то чтобы кто-то нарисовал такую форму. И сами художники в этот момент начинают по-другому мыслить пластику. Понятно, что о чувстве формы можно говорить применительно к авангарду 20-х годов – оно есть у Ладовского. Но что такое чувство формы в инсталляциях Кабакова? Мы не можем ответить на этот вопрос, здесь вообще нет пластического начала. Важным как раз является случайность, уникальность, абсурдность самого факта сочетания этих элементов вот в этом месте. Но здесь нет формального критерия, и ценится именно сложность, – наиболее полно это начинает выражаться в гуманитарном знании: в мифологии, литературе, философии, религии, в работах Авенцева, Иванова, Топорова, Лотмана, Гуревича. И ценный город оказывается тот, который соответствует описанной картине мира. В градостроительстве такой логике отвечает средовой подход. Когда среда является спонтанным образованием, которое почему-то сложилось и мы теперь должны это ценить. Это практически аналог инсталляции, только без автора. И средовой подход, насколько он мог, на протяжении 20 лет определял развитие Москвы.