Вадим Дементьев - Наследники Ексекюляха. Интеллигенция Якутии

Катков и Аксаков стали выразителями двух основных линий русского национализма: политического и этнического. По Каткову, в России должна существовать только одна „политическая национальность“ – нация, вход в нее не связан с этничностью, даже с религией, главное язык, культура (которые, впрочем, тоже суть этнические факторы) и следование государственным законам: „Народы различаются между собой не по религиозным верованиям, а прежде всего по языку, и как только русские католики и евангелики, а равно и евреи усвоили бы себе русский язык не только для общественного житейского своего обихода, но и для духовной своей жизни, они перестали бы быть элементом в национальном отношении чуждым, неприязненным и опасным русскому обществу“. Отсюда та гигантская роль, которую Катков отводил языковой ассимиляции тех же самых малороссов. Однако наверху его призывы воспринимались как стремление к „оплебеиванию“ (П. Валуев) империи. В конце 1860-х – начале 1870-х гг. Катков вошел в настолько жесткое противостояние с правительством, что прямо в одной из статей написал о его „антинациональной политике“. В результате ему было негласно запрещено писать о национальном вопросе. С 1871 до 1882 г. Катков вынуждено перестал о нем писать вообще.

Для Аксакова – на первом плане православие, как национальная религия. Его проект – религиозно-этнический, где этническое и религиозное, по сути, сливаются. Он и самодержавие толкует как русский национальный институт: „Русский царь является вождем, главой и представителем русского народа – а никаких прочих народов“ (1863). То есть Аксаков стремился „национализировать“ и православие, и самодержавие Характерно, что статья, откуда взята эта фраза была запрещена цензурой. Вообще, гонения на Аксакова были еще сильнее, чем на Каткова, четыре его газеты были запрещены, а взысканий и предупреждений и не сосчитать.

Слово „национализм“ входит в постоянный обиход русской публицистики в середине 1880-х гг., благодаря главному противнику этого явления Владимиру Соловьеву в его полемике против Данилевского, Страхова и поздних славянофилов. Соловьев, будучи религиозным универсалистом-империалистом, видел в национальном начале помеху своим грандиозным планам, главным орудием которых он видел отрекшийся от „национального эгоизма“ русский народ. Отречению народа от самого себя, то есть, по мнению философа, „исполнению нашего нравственного долга препятствует лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма… Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного долга, путем самоотречения“.

В середине 1890-х гг. Соловьев осудил национализм в своей фундаментальной работе „Оправдание добра“, где сформулировал абсурдную максиму: люби другие народы, как свой собственный. Позднее даже такой горячий поклонник Соловьева как Сергей Булгаков от нее открестился. Но, в общем, Соловьев сумел заразить своим пониманием национального вопроса большую часть представителей русского религиозно-философского ренессанса, в особенности Евгения Трубецкого. Сегодня большинство суждений наших философов начала прошлого века поражают своей оторванностью от жизни и теоретической невнятицей, достаточно перечитать „Размышления о национальности“ Булгакова. Единственное исключение – П. Б. Струве со своей блестящей, хотя и спорной статьей „В чем же истинный национализм?“ (1901 г.).

Однако, несмотря, на старания Соловьева, понятие „национализм“ становится в конце 1880 – начале 1890-х гг. весьма популярным. Националистами, например, называют себя Константин Леонтьев и Лев Тихомиров (хотя они понимают национализм по-разному). В начале XX в. четко вырисовываются три направления русского национализма: консервативный (Тихомиров), либеральный (Струве) и „интегральный“ („нововременцы“ – Суворин, М. О. Меньшиков, отчасти В. В. Розанов). Однако, это, в основном, боевая публицистика, для серьезного теоретического осмысления феноменов нации и национализма она мало что дает».

С запозданием все эти процессы роста национального самосознания начались и в Якутии. Царская власть, как и советская, преследовали тех, кто в полный голос говорил о проблемах возрождения своего народа, о большей самостоятельности его в решении своей судьбы. Всё это расценивалось как покушение на основы государственности, на неделимость территории, как призывы к неповиновению и т. д. Словом, если ты озабочен национальными проблемами, – значит, ты националист. Не больше и не меньше.

…И в тот мартовский поздний вечер, когда я разговаривал с Георгием Прокопьевичем Башариным на его квартире в Якутске, национализм, как культурное явление, еще не был реабилитирован, но идеологическая борьба с ним приутихла. Башарин больше рассказывал, я – слушал.

Ложность понятия «национализм» для якутов мне к тому времени уже стала ясна и понятна. Так долго и с таким упоением с «национализмом» нигде не боролись. Словно какие-то чудовища из олонхо расползлись по Якутии.

Подмена понятий ощущалась сразу. Искренняя любовь к своему народу Кулаковского (его письмо «Якутской интеллигенции», см. в приложении к книге), истолковывалась, как «националистическая». Развитие национальной культуры и просвещение якутов подразумевали какой-то «националистический душок». Гражданская война в Якутии, одна из самых продолжительных на территории страны, сводилась к тому же противостоянию «националистов» и «интернационалистов». Репрессии 20-30-50-х годов проводились под теми же лозунгами.

Якутская интеллигенция вынуждена была всё время оправдываться: нет, мы – самый что ни на есть дружелюбный народ, мы не собираемся уходить из России, не хотим быть с Китаем или Японией, мы не внушаем молодежи какие-то ложные идеи и злые мысли. У нас имеется своя культура, и мы ее очень любим. Что в этом плохого?

Интересная деталь: обвинения в «национализме» стали звучать только с 20-х годов, когда в Москве шла сложнейшая политическая и идеологическая борьба на самых верхах, когда определялась будущность страны.

Я как-то читал стенограмму одного из тогдашних партийных съездов, еще не выправленную в последующие годы, без цензурных изъятий. Вопрос о русском шовинизме был вынесен на обсуждение съезда, стал, чуть ли не главным. С каждым выступлением зал всё больше накалялся и приходил в недоумение. С трибуны звучали голословные обвинения, прокурорский тон не сходил с уст рьяных, распалявших себя, ораторов. Они шли в атаку, как на войне. Чашу терпения делегатов съезда, большинство которых было из провинции, рабочие и крестьяне, переполнило выступление Христиана Раковского, который перешел в «ловле русских шовинистов» почти на визг. Тогда из зала ему крикнули: «Назови хотя бы одного шовиниста». Раковский обернулся к президиуму, где и русских-то почти не было, и гневно воскликнул: «Калинин!» Михаил Иванович явно стушевался: «Вы меня с кем-то спутали, товарищ Раковский. Я тут не причем».