Елена Ровенко - Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

В-третьих, Бергсон не противопоставлял антагонистически науку и метафизику, а лишь разграничивал подведомственные им сферы познания и применяемые методы [243]. В-четвертых, разум у Бергсона имеет свои познавательные функции и свои задачи, и нельзя сказать, чтобы философ вообще отвергал ценность рационального подхода к действительности, – поэтому учение Бергсона не есть иррационализм; но это и не антиинтеллектуализм, поскольку интеллект, по Бергсону, ограничен с точки зрения гносеологии по выполняемой функции, но не по возможностям. Лучше всего о совершенной беспочвенности подобных нападок не без едкости сказал сам философ: «Что же до Интеллекта, вовсе не стоило так тревожиться из-за него. Разве не с ним мы прежде всего советовались? Будучи интеллектом и, следовательно, все понимая, он понял и сказал, что мы желали ему только добра» [244].

Поясним, что разум выступает почти синонимом интеллекта в бергоновском учении. Различие, прежде всего, в том, что интеллект примерно до 1913 года предстает в работах Бергсона как родовое понятие (интеллект в широком смысле слова), отождествляемое с мышлением вообще: последнее же включает собственно интеллект и интуицию. Эта трактовка интеллекта как мышления в целом присутствовала, по мнению самого философа, в концепциях, предшествующих бергсоновской. Бергсон считал, что применил термин «интуиция» именно для того, чтобы внести ясность и не приписывать термину «интеллект» «дваразличных смысла», а оставить один смысл за собственно интеллектом, а другой смысл, относящийся к духовным способностям человека, закрепить за словом «интуиция» [245]. В этом узком значении интеллект и становится синонимом разума.

Интуиция же выступает как «новая функция мышления», сохраняя при этом свою духовную природу [246]: «ибо дух мыслит самого себя», – но мыслит, «только преодолевая привычки, выработанные в контакте с материей, – а эти привычки суть то, что обычно называют интеллектуальными склонностями» [247].

Бергсон заявляет о том, что никогда не выступал против разума, а утверждал, что нужно «развить разум при помощи интуиции» [248]; что объектом критики в его трудах стал не разум, а «сухой рационализм, созданный главным образом из отрицаний» [249]. Как отмечает Блауберг, это «очередной выпад в адрес Гегеля» [250]. Исследователь указывает, что в одном из писем Бергсона есть похожие строки [251]. «Он искал в философии строгости и точности, в которых она не уступала бы науке, разрабатывал новый способ мышления, который позволил бы исследовать реальности, ускользавшие до тех пор от философии… стремился открыть человеку новые перспективы самопознания и познания мира, а его обвиняли в иррационализме» [252]. Блауберг в качестве примера более вдумчивого отношения к Бергсону приводит позицию Анри Юда, который «отвергает мнение о Бергсоне как об иррационалисте… считая, что роль рационального знания в его концепции нередко недооценивалась…» [253].

Что касается антиинтеллектуализма, то здесь имеет смысл разграничить пару «интеллектуализм/антиинтеллектуализм» в понимании сторонников и единомышленников Бергсона и аналогичную пару в понимании сообщества мыслителей, являющихся противниками бергсоновской концепции. Так, чрезвычайно близкий Бергсону по духу и воззрениям Уильям Джеймс писал: «Самым важным… вкладом Бергсона в философию является его критика интеллектуализма. На мой взгляд, Бергсон убил интеллектуализм окончательно и без всякой надежды на возрождение» [254]. «Интеллектуализм, – продолжает философ, – коренится в нашей способности… приводить сырой поток нашего чисто чувственного опыта в систему понятий. <���…> Начало интеллектуализма в порочном смысле относится к тому времени, когда Сократ и Платон учили, что то, что есть вещь в действительности, высказано в ее определении» [255]. Джеймс выстраивает цепочку отождествлений: вещь – понятие; понятие – определение; определение – сущность вещи; следствия из определения – свойства объекта. Если из данного определения не выводятся такие-то свойства, значит, объект ими не обладает; объекты оказываются замкнуты в себе, поскольку любое определение налагает ограничения. Не останавливаясь на остроумном доказательстве Джеймса, приведем его вывод: «Интеллектуализм… способен лишь на одно: дать природе иррациональный и, по-видимому, невозможный облик» [256]. Как видно, иррационализм здесь выводится из интеллектуализма и является коррелятом последнего, а вовсе не антиинтеллектуализма, как полагали противники Бергсона.

В-пятых, Бергсон всегда стремился следовать опыту: «существование может быть дано только в опыте» [257]. Вспоминается ироничное замечание Бергсона: «Один современный философ, завзятый спорщик, которому указывали на то, что его безукоризненно построенные рассуждения противоречат опыту, закончил спор очень просто: „Опыт не прав“» [258]. Конечно, Бергсон понимал опыт не так, как приверженцы контовского позитивизма. Если последний вычеркивает из рубрики «опыт» все данные сознания и самоуглубленного созерцания, то Бергсон опирается на внутренний опыт человека, на «непосредственно данные сознания», вспоминая название раннего труда философа [259]. Однако Бергсон не исключает и эмпиризм в традиционном понимании [260]. Более того, Бергсон считал, что «наука и метафизика будут различаться по предмету и методу, но взаимодействовать в опыте» [261]. По его мнению, метафизика должна опираться на «опыт подвижный и полный» [262]. «…Философский метод в моем понимании строго соотносится с опытом ( внутренним и внешним) и не позволяет высказывать заключение, в чем бы то ни было выходящее за рамки эмпирических соображений, на которых оно основывается» [263], – постулировал Бергсон в одном из писем. «Только опыт сможет дать ответ» на основополагающие вопросы [264]– полагал Бергсон.

Высказывания философа на этот счет суммируются очень емкой фразой из «методологического манифеста» Бергсона: «…Метафизика совсем не представляет собою обобщения опыта, и тем не менее ее можно определить как целостный опыт» [265]. («… la metaphysique n’a rien de commun avec une generalisation de l’expérience, et néanmoins elle pourrait se définir l’expérience integrate» [266] .) «Возможно бесконечное число систем, но между ними исчезают противоречия только тогда, когда они соприкасаются с единым опытом» [267]. Штенберген характеризует метод Бергсона как «метод абсолютного опыта» [268]. Даже крайне негативно настроенный Асмус не может пройти мимо опыта как основы познания у Бергсона [269].

Я не буду здесь вдаваться в нюансы трактовки Бергсоном характера эмпирического познания. Важнее подчеркнуть, что, как бы ни понимал Бергсон опыт, призыв к опытному познанию свидетельствует о том, что философ действительно хотел придать метафизике статус научного знания, пусть и отличающегося по характеру от позитивного знания. Метафизика Бергсона, укорененная в опыте, бесконечно далека от умозрительных построений. Отметим один примечательный момент: Бергсон подчеркивал значимость чувственного опыта: «Опыт ставит нас перед лицом становления – вот чувственная реальность» [270]. («L’experience nous met en presence du devenir, viola la réalité sensible» [271]). Бергсон призывает «обратиться к определенному чувству жизни», «когда мы покидаем область математических и физических объектов и вступаем в сферу жизни и сознания». Это чувство жизни «коренится в том же порыве жизни, что и инстинкт»; «это некий вид опыта, столь же древний, как и человечество…» [272].