Андрей Мурзин - Региональная идентичность: сущность, характер, опыт изучения

Одновременно с видами строящихся уральских заводов появляются многочисленные портреты рабочих и работниц, передовиков производства «на стройках», «в цехах», «на рудниках (шахтах)», «у станов (прессов, кузнечных молотов)» и так далее. Темой романов «Время, вперед!» В. Катаева, «Люди из захолустья» А. Малышкина, «Пленум друзей» Н. Богданова, так же как и появляющегося огромного множества спектаклей, картин, музыкальных произведений, становится изображение борьбы «нового» и «старого» в современной действительности, «перековки человеческого материала».

Полотна художников наполняют здоровые, сильные, обязательно жизнерадостные, преисполненные оптимизмом типажи рабочих, свято верящие в правильность выбранного курса, всегда погруженные в работу, захваченные коллективным трудом, почти лишенные индивидуальности, чьи образы сливаются в единое «лицо класса».

Ни один строй или политический режим, насколько бы репрессивным он ни был, не может держаться на одном насилии, принуждении, сознательной лжи. В конечном счете, он всегда опирается на искреннюю и непосредственную веру. Настоящий драматизм времени скрывался в том, что тысячи людей были действительно захвачены неподдельным трудовым энтузиазмом, проявляли подлинный героизм на уральских стройках тех лет, не жалея сил во имя решения стоящих перед страной задач.

Задавая общие стереотипы социального поведения, советский миф действовал как сила, порождающая единомыслие и утверждающая единство людской веры. Это давало ему возможность аккумулировать и направлять огромную социальную энергию, объединяя разрозненных индивидов в сплоченные коллективы.

Добиваясь того, чтобы социальная энергия все время находилась в «возбужденном состоянии», «била ключом» и была послушна ее направляющей воле, партия стремилась искоренить возможность какого-либо обособления для отдельной личности. Были созданы все предпосылки, чтобы духовный мир, а за ним и душевный мир отдельного человека «обвалились» вниз в психосоматическую индивидуальность. Внутреннее пространство бытия личности как пространство свободного проявления ее экзистенциального «я» оказалось раздавлено. Индивид тем самым низводился до набора своих социальных ролей.

«Освобождение» человека от внутреннего суда совести, личной нравственной ответственности за происходящее, придание статуса абсолютного императива только массовой, государственно-организованной деятельности заставляло индивида искать способа полнее слиться с коллективным «мы», и когда это происходило, он получал в качестве компенсации за свою обезличенность ощущение невиданной силы этого «мы», его, казалось, безграничных возможностей. «Коллективное лицо» становилось источником невиданной социальной энергии.

Однако уже современниками была подмечена угроза индоктринации советского человека, превращения его убежденности в догматизм, знаний – в веру. Главным «достижением» режима можно считать успешную «селекцию» «нового человека», принимавшего свое положение за естественный порядок вещей. Его сознание, постоянно натыкаясь на запретные зоны и темы, как бы сжимается, все больше принимает доступные ему формы общественного опыта за естественные условия человеческого бытия.

Таким становился он – новый герой индустриального Урала. Примечательно, что историко-этнографический описания уральского типа, сменяют прежде всего социально-классовые характеристики. Соответственно, никаких собственно уральских черт в образе «строителя социалистического Урала» не обнаруживалось. Это был в первую очередь советский человек , не уралец , а скорее житель советского Урала .

В эти же самые годы подлинным явлением в литературе становится публикация первых сказов П.П. Бажова. И это не кажется случайностью или каким-то недоразумением, а своего рода реакцией уральского сознания на попытку переписывания истории края. В творчестве Бажова, возвысив свой голос, как будто бы заговорил сам народный Урал, ожила его вековая фольклорная традиция. Образ Данилы-мастера из «Каменного цветка» (1937) разительно отличался от уже становившихся привычными изображений современников писателя.

Впервые крупным планом уралец предстал перед всей страной в виде «Саши с Уралмаша» из кинофильма Леонида Лукова «Два бойца» (1943).

Борис Андреев играл могучего русского богатыря, уральского увальня, могучего, сильного, искреннего, и, одновременно, по-детски наивного, внутренне незащищенного, ранимого. Этот образ словно вобрал в себя все лучшие черты прежде сыгранных актером персонажей, наделенных широтой и открытостью души, отличавшихся верностью в дружбе, неустанностью в работе, мужеством и стойкостью в борьбе.

Но на фоне артистичного одессита в исполнении М. Бернеса Саша Свинцов (Б. Андреев) неизбежно превращался в застенчивого, неуклюжего, простодушного великана – идеальную мишень для шуток.

Легко заметить, что потерял «Саша с Уралмаша» по сравнению с прежними типажами уральской истории. По существу, он потерял часть своей натуры. Не стало чувства независимости и самодостаточности прежних уральцев, начисто оказался вытравлен дух предпринимательства, инициативности. Ушла способность эстетического, одухотворенного восприятия действительности, способность различать прекрасное в жизни и труде. Именно в таком виде этот образ начал воплощаться в реальность, не просто входить в уральскую жизнь, но активно формировать ее. Его продолжением стала вереница однотипных образов сталеваров, литейщиков, кузнецов и прочее, ставших главными персонажами уральского искусства в послевоенные десятилетия.

Так можно ли говорить, что этот новый возникший в 30-е гг. образ уральца является продолжением человеческих типов демидовского Урала? Их сопоставление на деле вскрывает сложность вопроса о характере уральской истории, проблему преемственности ее основных линий. Сформировавшийся в ХХ веке личностный тип уральца лишь до некоторой степени можно рассматривать как трансформацию исторически сложившегося уральского характера.

В то же время проблема самоидентичности отдельной личности во многом зависит от ее стремления к тождественности с неким присутствующим в актуальной культуре стереотипном образе, нерефлексивно воспринимаемом как данность, норма, идеал. Следовательно, изменение представлений об историческом типе уральца является необходимой предпосылкой не только последовательной демифологизации уральской истории. В конечном итоге это вопрос, касающийся изменений типа современного уральца, в той мере, насколько историческое самосознание является его внутренней опорой.