Людмила Иванова - Персонажи карельской мифологической прозы. Исследования и тексты быличек, бывальщин, поверий и верований карелов. Часть 1

Сама больше не ходила всю остальную жизнь, да и никто слушать не ходите. Вот как я, говорит, ходила слушать.

Сюндю видят как северное сияние

57

Synnynmoa on! On! Synnynmoa on talvel, konzu pakkaizet ollah suuret, saamoil ser’otkal.

Syndy – se kui sinul sanuu… Vops’e lähtet pihal, sanot: “Lähten minä Syndyy kuundelemah!“ А облака такие разные, разным сиянием таким, всяким-всяким узором играет. Там нету лунов ничего. Он такой чистый! Igraicou kaikelleh, kaiket svetal, jarkoi moine…

Händy kuunellah, sit kuuluu: sanou midätahto, pajattau midätahto mostu. Kuunellah pihal, suoriet, stoby iče et kylmäs. Se pidäy jongoi mennä polnoc, v 12 casov. Vot! A enne häi ei tule, polnoc! I sit kävelöy do dvuh casov do tr’eh. I sit kadou, eäre lähtöy. Jo roih nece t’omnoi-t’omnoi taivas, taivahan sen kaiken kattau… A konzu kävelöy, nägyy kui häi käveloy, kai, joga sijas. Kai ne ollah!

Häi nikuspäi ei tule, häi sitgi on. Häi moinegi on. Häi nikuspäi ei tule. Häi vops’e kaikkie tädä oblakkoi myö kävelöy. Häi ylähän on, a sit heitäldäh vähäizen, sinulluo tulou, sinuu neärittelöy vähäizen, sit lähtöy. Se talvel, pakkaizet ollah häi, 43°-44°, sit vai rockau, vai rockau. Astuu, kuulet, astuu, kengät: “Sik-sik, sik-sik!“ – sagajet.

Synnynmoan aigah pastetah, sit ikonah pannah net hänel. Sit ikonalluo pietäh päiveä kaksi – kolme, no iče syvvä ei rahvas, ei syvvä. Sit mennäh, libo pannah pihal sinne lumel, libo sie voron syöy, libo häi kylmäy, libo häi kunna kadou – ei soa tiedeä. A iče celovek ne kusal… Myö boabol sanommo: “Mikse sinä vie nenii lep’oskoi pastat?“ “Ole sinä, bunukku, päivilleh, tidde gu nimidä et“, – sanou. A staruuhat-to tiettih. Minä sanon: “Syö sinä ice!“ “Minä, – sanou, – tidden, kunna pidäy panna! Minuttah syöy!“ – sanou. Znaačit syöy, tulou, ottau, syöy häi. Nu ei suuret, moizet vot nengomaizet pastetah, ei suuret.

Земля Сюндю есть! Земля Сюндю зимой, когда морозы сильные, в самой середине.

Сюндю – это как тебе сказать… Вообще, пойдешь на улицу, скажешь: «Пойду я Сюндю слушать!» А облака такие разные, разным сиянием таким, всяким-всяким узором играет. Там нету лунов, ничего. Он такой чистый\ Играет по-всякому, всяким цветом, яркое такое…

Его слушают, и слышно: говорит что-то, поет что-то такое. Слушают на улице. Оденешься, чтобы самому не замерзнуть. Это надо идти уже в полночь, в 12 часов. Вот! А раньше он не придет, только в полночь! И потом ходит до двух часов, до трех. И потом исчезнет, уйдет. Уже небо будет темное-темное, закроет все небо… А когда ходит, видно, как он ходит, везде, в каждом месте. Все это есть!

Он ниоткуда не приходит, он тут и есть. Он такой и есть. Он ниоткуда не приходит. Он вообще здесь по облакам ходит. Он наверху, а потом спустится немного, к тебе придет, тебя подразнит немного, потом уйдет. Это зимой, морозы бывают ведь 43 0^J4 0С, тогда потрескивает лишь, потрескивает лишь. Идет, слышишь, сапоги: «Шик-шик, шик-шик!» – шагает.

Во время земли Сюндю пекут, и к иконе кладут ему. Потом у иконы держат дня два-три, но сами люди не едят, не едят. Потом идут, или положат на улице на снег – то ли ворона там съест, то ли замерзнет он, или куда исчезнет – нельзя знать. А сам человек не кушал… Мы бабушке говорим: «Зачем ты еще эти лепешки печешь?» «Не болтай ты, внучек, раз не знаешь ничего!» – отвечает. А старухи-то знали. Я говорю: «Ешь ты сама!» «Я, – говорит – знаю, куда надо положить! Без меня съест!» – говорит. Значит, ест, придет, возьмет, съест он. Ну, небольшие, вот такие пекут, маленькие.

ФА. 3460/46, 3461/1. Зап. Иванова Л. И., Миронова В. П. в 2000 г. в д. Лахта от Максимова П. Д.

Сюндю сердится на шумную компанию

58

– Syndy ei ozutannuhes, a oli Syndy, sanottih. Boabuska sanou, sie kerävyttih taloih kuundelemah, a hihetetäh da hohotetah da nagretah. Sanou: “Ainos kerävyttö neccih, ei pie Syndyy kuunelta nagronkel da hihetyksenkel. Synnyn kuuneltes ei pie ni päivän pahoi paista, pidäy olla hyvin“. “A ei, sanou, midä rodei!“ A hyö ku ruvettih. Sanou: truvas teä tulou gu piirai värtinästy, plital kirbuou. A boabuska päcil magoau, boabuska oli tiedäi. “Nu, sanou, это ерунда! A kaccoakkoa ikkunah nygöi, midäbo sie tulou! Sie, sanou, tulou gu heinysoatto, dorogoa myö tänne, vieröy. “Nu nygöi, sanou, lapset, veräit pidäy salvata!“ Boabuska päcil lähti, sit veräit salbai, aminöici sie kui pidi. En tiije kui. Sit, sanou, azetui. Sanou, butto sanou boabuskal: “Hyvä, sanou, ennätit tulla salboamah. Ato, sanou, musteltus!“ A sit boabuska sanoi: “Kaco! Minä teidy kielän, pidäy olla hyväzilleh, a työ höhötättö da kaikkie! Ei soa, sanou, Syndyy kuunelta nengaleite“. A sit heitettih käyndy, sanou. No en tiije, en tiije, minä en. Minä en kävnyh.

Сюндю не показывается. Но Сюндю был, говорят. Бабушка говорит, собрались в доме пойти слушать, а хихикают, хохочут, смеются. Говорит: «Вот собрались здесь, не надо Сюндю слушать со смехом и хихиканьем. Когда собираешься Сюндю слушать, не надо в течение дня плохо разговаривать, надо хорошо себя вести». «А, ничего не будет!» А тут как началось! Говорит, из трубы выходят, ну, как скалки для пирогов, на плиту падают. А бабушка на печке спит, бабушка была знахарка. «Ну, – говорит, – это еще ерунда! А посмотрите-ка сейчас в окно, что там движется! Там, – говорит, – идет словно бы копна сена, по дороге катится. Ну, сейчас, – говорит, – дети, дверь надо закрыть!» Бабушка с печки слезла, двери закрыла, перекрестила, как положено. Не знаю, как. Тогда, говорит, остановилась, и будто бы сказала бабушке: «Хорошо, – говорит, – что успела прийти закрыть! А то, – говорит, – попомнили бы!» Тогда бабушка говорит нам: «Видите! Я вас унимала, надо быть по-хорошему, а вы хохочете да все! Нельзя, – говорит, – Сюндю так слушать!» А потом, говорят, перестали ходить. Но не знаю, не знаю я. Я не ходила.

ФА. 3429/20. Зап. Иванова Л. И., Миронова В. П. в 1999 г. в п. Эссойла от Нестеровой М. Ф.

Слушают Сюндю

59

A myö olimmo… tytönny olles… minä olin nuori, oli minul seičeitostu vuottu. Sie oldih meile kyläs staruuhat, Syndyy käveltih kuundelemah pihal. Nu, janvar’al sit… Sit myö (nuorete himoittauhäi) poasitammo, Sasakse sanottih: “Sasa-t’outa, läkkä meijänkel Syndyy kuundelemah.“ Sanou: “Voin lähtie, – sanou, – vai työ älgeä baluikkoa sinä peän, älgeä mattie kirgukkoa, älgeägo tyhjeä liijakse baluikkoa. Sit, – sanou, – minä lähten. Lähtemmö, – sanou, – coassuu jo kymmene, daaze yhtendeltostu ildoa, stobi ei liigoa olis kävelijie.“ Sit myö lähtimmö sil kerral, lähtimmö, häi vietti meidy prorubiloih, järvirandah. I как ras ollah, teä tulou nengaleite dorogu i teä nengaleite, ristah on dorogat. Sit myö niil dorogoil seizatuimo, häin (enne oldih nu, salfetkat, dopustim, kodikuvotut) häin meidy kaikkie katoi, hengie meidy viizi oli. Nu vot. Ice otti siizmah, midä sie sanoi, ielleh-järilleh käveli. Sit rubeimo Syndyy kuundelemah, nenga peät alahpäi heitimmö, seizommo kai yhtes kuucas. Sit sie järven agjas rubei kuulumah nece, nu vemmel, kellokse enne sanottih. Ajettih, dugas oli kello moine, jarkoi. Enne svoad’boih da kai moizien kelloloinkel ajeltih. Sit moine kello tulou, hebo se mugaleite kaputtau, nengaleite, kuuluu jalgoi. A myö toine tostu nyrvimmö bokkah: kuuluugo sinul? Kuuluu! Nu, sit se proiji, hebo ylici järven sie. MalTalas da Hecculas da sit tänne päi, sinne nouzi. Sit otti t’otka meile pyhkimen peäs, iče sanou: “Kuulittogo midä?“ “Kuulimmo! Neciepäi la hebo ajoi ylen ruttoh da sit kellolois ajoi.“ “Nu sit, – sanou, – svoad’bu roih keneltahto. I tädä järvie myö ajetah.“ Dai kaksi kuudugo liennou mennyh… nygöi häi oh Misa, a muga velicaittih ainos: Pakkaizen Misa, Nikolajev Misa, Sissoizen. Ylen boikoi mies oli da kai häi nai sie Stekin kyläs i akan vedi Sissoizih. Se kuului hyvin. Minä ennen sidä en uskonuh, što kuuluu midätahto, a kuuluu!

A sit: “Viego, – sanou, – tahtotto kuunella?“ “Ga davaikkoa vie kuundelemmo, no.“ “Älgeä, – sanou, – vai nimidä virkakkoa, kuni kuundeletto gu kuulumah rubiennou. A sit, – sanou, – jälles pagizetto.“ Sit opat’ palaizen eistimmökseh, opat’ häi kuundelemah rubei. Dai myö pyhkimen oal. Sit rubei mugaleiten sie Hecculas kohoamah kai on häi gu… A minul ei ugodinnuh, stoby nägizin, a saneltih, nähtih, što se tulou gu soatto, nengaleiten tulou, oigieh sih, kus rahvas seizotah… Konzu kuundelet, konzu seizatut Syndyy kuundelemah, kuulet, se rubieu gu, kui sanuo, toici gu masin ajau mugaleite kohizemah, tulemah. A sit ken sie on glavnoi, rukovoditel’ ga: “Sto-to ne tak!“ Nu vot… Jesli hypit, libo lähtet neser’jozno, toizet moozet ollah sur’jozno, a kentahto joukos vroode na smeh lähtöy, sit soatonnu gi tulou. Sit gu smejoss’a, sit buudes znat’. Sit gi boaboi nece sanoi: “Tokko lähtijes kaikin uskotto da spokoino oletto.“ A eräs duumaicou: “Hi-hi-hi!“ Enne velli net oldih sur’joznoit dielot. Erähät ei ni ruohtittu lähtie.

А мы были… в девках были, я была молодая, 17 лет мне было. Там у нас в деревне были старухи, ходили Сюндю слушать на улицу. Ну, в январе. Ну и мы (в молодости ведь хочется) зовем, Сашей звали: «Тетя Саша, пойдем с нами Сюндю слушать». Говорит: «Могу пойти, но вы в этот день не балуйтесь, не ругайтесь, и зря слишком не балуйтесь. Тогда, – говорит, – я пойду. Пойдем часов в десять, даже в одиннадцатом, вечером, чтобы лишних прохожих уже не было».