Константин Богданов - Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты

Теоретической основой для такого расширения в наибольшей степени послужила «теория речевых актов», складывавшаяся с середины 1950-х годов как одно из направлений аналитической философии. Основополагающие для этой теории работы Джона Остина, Джона Роджерса Серля, Дэниэла Вандервекена, сосредоточенные на проблемах прагматики и логики коммуникации, оказались созвучными стремлению преодолеть ограничения структурно-композиционного анализа текста исследованием его функциональных свойств. Фундаментальное для теории речевых актов положение о том, что минимальной единицей человеческой коммуникации является не предложение или высказывание, а «осуществление определенного вида актов, таких как констатация, вопрос, приказание, описание, объяснение, извинение, благодарность, поздравление и т.д.» 82, стало при этом и теоретической основой для пересмотра природы связности текста и связности взаимодействующего с ним контекста. Важную роль в этом пересмотре сыграли работы основателя Лондонской лингвистической школы Джона Руперта Ферса, с именем которого связывается и становление лингвистически специализированной «теории контекста». По мнению Ферса, развивавшего в данном случае этнографические наблюдения Бронислава Малиновского 83, высказывание получает смысл в ситуативном и социальном контекстах и само является функцией такого контекста, описание которого обязывает к учету информационной, коммуникативной и ролевой структуры общения 84. В последующих дискуссиях о принципах, позволяющих судить о природе связей, которые могут быть установлены между высказыванием, текстом, речевой и социальной ситуацией, исследователи предсказуемо указывали на необходимость функционального понимания контекста 85. Так, в частности, предполагалось, что распространение так называемого «принципа композиционности» Готлоба Фреге на сферу речевого взаимодействия позволит «алгоритмически» интерпретировать составные части речевого общения таким образом, чтобы получить его целостную интерпретацию 86, объяснить, почему и за счет каких формальных признаков внешне независимые друг от друга высказывания образуют связный дискурс 87и как, в частности, связаны между собой «ясность» высказывания с достижением риторических и коммуникативно прагматических целей (или иначе говоря: какими иллокутивными средствами достигаются те или иные перлокутивные эффекты) 88и т.д. В отечественной науке лингвистическая теория контекста с наибольшей обстоятельностью разрабатывалась Н.Н. Амосовой, определявшей контекст как сочетание многозначного слова (ядра) и соотносимых с ним единиц-индикаторов, от характера которых зависит выделение нескольких типов контекста – как собственно лингвистических (таковы, по ее мнению, лексический, грамматический и лексико-грамматический типы), так и внеязыковых, указывающих на условия, в которых протекала речь («речевая ситуация», подразделяемая ею на «жизненную ситуацию», «описательную ситуацию», а также «тематическую, или сюжетную, ситуацию») 89. Позднее Джон Гамперц схожим образом предложил выделять в речевом высказывании так называемые «намеки контекстуализации» («contextualization cues»), подразумевая под ними любые проявления лингвистического характера, позволяющие судить о контекстуальных предпосылках коммуникации 90.

Лингвистические споры о связности текста и/или контекста не прошли бесследно и для литературоведения. Так, например, Майкл Риффатер считал возможным говорить о «стилистическом контексте» как своеобразном механизме кодирования и декодирования художественной информации. В своей собственно текстологической «опознаваемости» стилистический контекст, по Риффатеру, представляет собою отрезок текста, ограниченный элементами низкой предсказуемости. Понимание художественного текста требует поэтому от исследователя прежде всего чуткости к семантической конфигуративности и поливалентности авторской речи, сама интерпретация которой оказывается при этом принципиально творческой и зависящей от интерпретатора 91. В отечественной науке схожие мысли высказывались с оглядкой на М.М. Бахтина, щедрого на рассуждения о писательско-читательском «диалогизме» и о том, что «каждое слово пахнет контекстом и контекстами, в которых оно жило» 92. Сравнительно недавно тезис о «творческом» понимании стилистического контекста применительно к художественной, и особенно поэтической, речи получил теоретическое развитие у И.В. Арнольд, считающей, что понимание и, соответственно, интерпретация художественного текста должны основываться не на минимуме, а на максимуме дистантных связей, которые могут быть установлены между словами и возможными ассоциациями в тезаурусе читателя 93.

Важно заметить, что представление о стилистическом контексте в последних случаях фактически уравнивает понятия контекста и интертекста – еще одного понятия, которое становится широко востребованным в литературоведении 1970—1980-х годов 94. Любопытно, что в историко-научной и именно филологической ретроспективе понятие интертекста явилось производным для понятия «гипертекст», обсуждение которого уже во второй половине 1960-х годов предполагало, в частности, создание такой электронной библиотеки, которая бы обеспечивала одновременный доступ к различным текстам с возможностью их лексико-семантического соотнесения. Пионерскую роль в обсуждении таких возможностей сыграл Тед Нельсон (Теодор Холм Нельсон), которому приписывается изобретение самого понятия «гипертекст» (в 1965 году) и создание в конце 1970-х годов первого проекта системы электронного сохранения и поиска «книжной» информации в режиме онлайн с помощью интерактивных «окон» (проект Xanadu) 95. Гипертекст, как его определял сам Нельсон, представляет собой «непоследовательное письмо (non-sequential writing) – текст, который ветвится и ставит читателя перед выбором и лучше всего прочитывается на интерактивном экране. Выражаясь совсем просто: это ряд текстовых отрывков (a series of text chunks), связанных звеньями (link), которые предлагают читателю различные направления для чтения» 96.

Последующее развитие компьютерных технологий в еще большей степени содействовало тому, что сам термин «гипертекст», давший в конечном счете название разработанному Тимом Бернерсом-Ли в начале 1990-х годов языку стандартной разметки документов в Интернете – HyperText Markup Language (HTML) 97, стимулировал или, во всяком случае, сопутствовал смысловому расширению понятия «текст» и в тех научных дисциплинах, для которых он был или стал теоретически ключевым в 1970—1990-х годах, – в лингвистике, литературоведении, фольклористике, поэтике, стилистике, семиотике, герменевтике, лингвокультурологии и т.д. В филологически ориентированных направлениях гуманитарной мысли этих лет утверждение аксиоматики не линейного, но ризоморфного прочтения текста, открывающего себя в структурном и содержательном соотнесении с другими текстами некоего общего для них (гипер)текстуального пространства, преимущественно связывается с именами Ю. Кристевой, Р. Барта, Ж. Женетта, Ф. Соллерса, П. де Мана, М. Риффатера, Ж. Деррида, а также представителей так называемой французской «генетической критики» (принципиально ориентировавшихся на использование компьютерных возможностей для реинтерпретации понятия «авторский текст» как суммы «конечного» и «предшествующих» ему текстов) 98. Теоретические дискуссии о природе текста, выразившиеся, в частности, в целом ряде терминологических новообразований – приставочных производных от термина «текст» понятий авантекста, автотекста, аллотекста, антитекста, архетекста, архитекста, генотекста, гипертекста, гипотекста, затекста, интертекста, интекста, интратекста, инфратекста, квазитекста, ксенотекста, макротекста, метатекста, микротекста, минитекста, монотекста, мультитекста, мегатекста, надтекста, онтотекста, паратекста, перитекста, подтекста, политекста, посттекста, пратекста, пре(д)текста, прототекста, псевдотекста, сверхтекста, сотекста, стереотекста, субтекста, супертекста, транстекста, унитекста, фенотекста, экстратекста и эпитекста, – существенно осложнили представление о статической структуре текста ее динамическими проекциями диахронического и синхронического порядка. Каждое из этих понятий заслуживает отдельного обсуждения, но в целом теоретические мотивы их появления можно свести к трем концептуальным инновациям филологической и философской рефлексии последней трети XX века: 1) лингвистическому истолкованию текста как взаимосвязи синхронической и диахронической структуры высказывания (в развитие соссюрианской дихотомии языка/речи), 2) детализации системных (прежде всего – генетических) стадий создания и воспроизведения текстов в культуре (детализации, потребовавшей понятийного обособления в тексте его феноменологических составляющих) и – не в последнюю очередь – 3) философской реактуализации старинной метафоры «мир – текст» 99.