Константин Богданов - Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты

С момента своего возникновения Интернет создает и упрочивает ощущение объективного сосуществования текстов, присутствие которых на экране компьютера предстает самостоятельным и независимым от человека. Эзотерический термин «семиосфера», введенный Ю.М. Лотманом в качестве определения виртуальной целостности культурного пространства, не замедлил найти аналогию в определениях, прилагаемых сегодня к Интернету – как «кибернетическому пространству» (Cyberspace) всевозможных смыслов 36. Отношение человека к семиосфере культуры и семиосфере Интернета оказывается при этом, по необходимости, произвольным, случайным и субъективно ограниченным. Порядок такого ограничения диктуется не порядком текстов, но их антропологической упорядоченностью – выбором, который диктуется некими предположительно социально-психологическими и идеологическими обстоятельствами.

Здесь можно было бы заметить, что ситуация Интернета в определенном смысле довела до логического завершения такое отношение к информации, которое всегда подразумевало те или иные ограничения, налагаемые на ее носителей со стороны общества. В истории найдется достаточно примеров, демонстрирующих подозрительное или прямо негативное отношение к тем, кто слыл носителями незаурядного объема информации. Разведение понятий «информация» и «знание» и, в свою очередь, «знание» и «понимание» заслуживает своего внимания с этой же точки зрения, а дидактические афоризмы вроде библейского «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1: 18) или якобы сказанного Гераклитом Эфесским «Многоученость не учит уму» (впрочем, тому же Гераклиту приписывается и то замечание, что «должен весьма о многом быть сведущим муж любомудрый») 37, как первые в длинном ряду наставительных и самоуспокоительных сентенций, оправдывающих социальное согласие на владение не максимальным, но оптимальным объемом информации. При этом если в прошлом хранилищем информационного максимума мыслилась культура как таковая или такие синонимичные к ней фантазмы, как Библиотека, Архив, Память культуры, то теперь таким хранилищем выступает Интернет, который, с одной стороны, искушает доступом к максимальному объему информации, а с другой – как любое искушение – обязывает к (само)ограничению ее пользователей. Показательно, что и «защита индивида и общества» перед безмерно ширящимся объемом информации (еще один используемый в данном случае термин – инфо– или информосфера) 38видится некоторым авторам разрешимым на пути личностного и, в частности, религиозного выбора 39.

Было бы ошибочно считать, что такие ограничения не распространяются на ученых гуманитариев, кому, казалось бы, по определению надлежит стремиться к предельно широкой осведомленности в области истории, культуры и литературы. На фоне Интернета представление об эрудиции претерпевает, однако, те изменения, что традиционно ценившаяся осведомленность ученого о том-то и том-то отступает перед виртуальным наличием сетевого банка данных «обо всем на свете». Некоторыми учеными такое положение дел воспринимается травматически (усугубляя и без того удручающую картину ухудшения университетского образования), как первый признак того, что «легитимация экспертного знания подорвана медийно-сетевым производством мнения», сама эрудиция «скоро станет постыдной. Википедия (и другие подобные проекты) стала подлинным протезом современной “живой памяти”, и демонстрировать свой протез – жест не невинный» 40. Для человека, претендующего выступать в роли ученого, вполне лестно, вероятно, согласиться с тем, что дилетант может знать гораздо больше специалиста, но дилетант потому и дилетант, что он не знает того, что должен знать. Чем, однако, определяется должная избирательность научной эрудиции? 41Ответить на этот вопрос, казалось бы, проще всего с опорой на уже имеющиеся подсказки в области методологии гуманитарных исследований, теории литературоведческого и историко-культурного анализа, но на деле – из разнобоя соответствующих мнений – в этих случаях можно извлечь лишь тот достаточно общий вывод, что ученый-гуманитарий занят посильной контекстуализацией своего объекта исследования, руководствуясь требованиями научной традиции и субъективной актуальностью тех вопросов, которые он адресует воображаемой истории.

Главы этой книги писались в разное время, но в целом они продолжают мои предыдущие исследования, посвященные филологической истории русской культуры, теории и прагматике фольклора, риторике и культурной истории медицины. Их объединение под одной обложкой сам я оправдываю убеждением в многоаспектности и поливалентности исторической фактологии, определяющей наше отношение к прошедшему и настоящему. Понятие «переменные величины» кажется мне в этом случае удобной метафорой, чтобы подчеркнуть условность выделяемых мной «фрагментов» Большой истории и их зависимость от вопросов дидактического порядка. Знание и эмоции, понятия и идеи, события и быт, болезни и сны, память и воображение – вот то, из чего слагается субъективный исторический опыт. Используя этот опыт в качестве средства умозрительной и, вместе с тем, социальной ориентации, ученый лишь тем отличается от не ученого, что он полагает его объектом возможной перепроверки, опирающейся на научные принципы подтверждаемости (верификации) и опровергаемости (фальсификации). В естественных науках критерием систематического критицизма, как известно, служит эксперимент. Остается надеяться, что последовательное внимание к словам и текстам, соотносимым с обозначаемой ими «реальностью», все еще может служить таким же критерием в филологии. Филологическое описание исторического опыта – даже если оно продолжает «комодную историографию» – представляется мне, с этой точки зрения, важным уже тем, что оно позволяет оценить дискурсивную подвижность социальных и культурных предписаний – прав и обязанностей, возможностей и запретов, границ произвола и альтруизма. В качестве парадигматического условия такие предписания предстают неотменяемой универсалией, инвариантом культурных и социальных практик 42. Но инвариант – это всегда абстракция, постулируемая в вариативности ее фрагментарной феноменологии. Известно, что сомнение в оправданности запрета – достаточный знак предощущаемых перемен. Вопрос в том, готовы ли мы сами к этим переменам. Собранные в настоящей книге работы я увязывал и с этим вопросом тоже, чтобы еще раз задуматься о цене и превратностях дарованной нам свободы.

Мне хотелось бы верить, что мои друзья и коллеги, помогавшие или попустительствовавшие мне в исследовательских усилиях, в той или иной степени разделяют ту же надежду. Список тех, кому я должен выразить свою признательность за их подсказки, советы и доброжелательную критику, рискует стать слишком длинным, но в нем непременно должны значиться Екатерина Изместьева, Дарина Папиашвили, Анна Разувалова, Наталья Скрадоль, Катриона Келли, Валерий Вьюгин, Евгений Добренко, Александр Панченко, Кевин Платт, уделявшие мне свое время и внимание там, где преимущественно писалась эта книга, – в России, Германии, Англии и Японии 43. Ее публикацией в «Новом литературном обозрении», как и прежде, я благодарно обязан Ирине Прохоровой.