Андрей Булычев - История одной политической кампании XVII в.

Судя по перечню книг, изъятых у М. Григорьева и С. Селиванова, это была рядовая для тех лет торговая партия украинских изданий, часть из которых ранее не только подносилась киевским первоиерархом царю Михаилу и патриарху Филарету в подарок, но и охотно теми принималась без каких-либо явных «прещений». [7] См.: Харлампович К. В. Малороссийское влияние… С. 102; Опарина Т. А. Иван Наседка… С. 156. Тем не менее осенью 1626 г. все эти книги вызвали недоверие у столичных цензоров, отчего продавцам поневоле пришлось вернуться к себе на родину в Речь Посполитую со всем привезенным товаром, без барыша.

Осенний указ 1626 г. упоминался во вступлении к более поздней грамоте из Государева Разряда в Вязьму воеводам, стольнику князю В. П. Ахамашукову-Черкасскому и Д. А. Замыцкому, и дьяку М. Сомову, составленной, по-видимому, между сентябрем – началом октября 1627 г. (документ № 1). [8] Кн. В. П. Ахамашуков-Черкасский и Д. А. Замыцкий находились на воеводстве в Вязьме с 1626 по 1627/28 гг., а дьяк М. Сомов получил назначение в местную приказную избу 17 ноября 1626 г. Упоминаемые в указной грамоте Б. М. Нагой и П. Н. Бунаков служили воеводами в Путивле в 1626–1627 гг. (Барсуков А. П. Списки городовых воевод и других лиц воеводского управления Московского государства XVII столетия. СПб., 1902. С. 188). Такую датировку указной грамоты, от текста которой сохранилась лишь преамбула, можно аргументировать следующими соображениями. Во-первых, описание коллизии, сопровождавшей появление правительственного постановления осени 1626 г., снабжено пояснением: «в прошлом во 135-м году», что убедительно свидетельствует о времени составления самого документа после означенного года. А во-вторых, во введении к аналогичному приказному акту с изложением октябрьского царского указа 1627 г. сделана прямая ссылка на предшествующее распоряжение московского монарха, очевидно, близко совпадавшее с ним по содержанию: «И те книги из Киева и из иных из литовских городов мимо твой государев указ торговые люди привозят в Путивль и в ыные городы и продают для смуты всяким людем». [9] РГАДА. Ф. 210. Оп. 9. Столбцы Московского стола. Д. 589. Л. 279; Там же. Д. 38. Л. 126. Иными словами, выпущенный в конце августа – сентябре 1626 г. первый законодательный памятник с его относительно мягкими условиями депортации иноземных книготорговцев создал столь необходимый для начала полномасштабной кампании юридический прецедент. Изданный почти год спустя, в сентябре 1627 г., второй подобный акт, преамбулу которого сохранила грамота, отправленная из Разрядного приказа вяземским воеводам, представлял собой, скорее всего, документ более «общего» характера, запрещавший ввозить на территорию Московии какие бы то ни было украинско-белорусские издания и рукописи для сбыта их на внутреннем книжном рынке. Похоже, что именно его имели в виду авторы октябрьского постановления правительства, упоминая предшествующий «государев указ» о запрещении воеводам приграничных городов пропускать через рубежи Русского государства негоциантов с «литовскими» печатными изданиями и «письменными» кодексами.

Практика принудительной высылки иностранцев, привозивших на продажу в Россию украинские или белорусские книги, получила свое дальнейшее развитие в новом законодательном акте, выпущенном от имени московского самодержца, вероятно, в октябре того же 1627 г. По нему провинциальным администраторам вменялось в обязанность следить за строгим соблюдением вводимого для населения запрета покупать «заповедные» издания и кодексы у купцов из Литвы не только внутри страны, но и за ее рубежами. Понятно, что это постановление касалось главным образом русских «торговых людей», нередко доставлявших из-за границы партии книг «литовской печати», вполне сопоставимые по своим объемам с поставками их украинских и белорусских коллег. О том, как оно претворялось в жизнь, поведал один из пострадавших отечественных книготорговцев, посадский человек Кирилка Савостьянов: путивльские воеводы заставили его вывезти обратно в Речь Посполитую все приобретенные там издания, предложив организовать их продажу уже за пределами России. [10] Краткое изложение показаний К. Савостьянова сохранилось в тексте позднейшей указной грамоты рыльскому воеводе кн. О. И. Щербатову, отправленной из Разряда в декабре 1630 г. и опубликованной в настоящей работе (документ № 8). Тех же иноземных негоциантов, кто осмелился бы нарушить царский указ прямо в его владениях, ожидала немедленная депортация со всем товаром назад в Польско-Литовскую державу.

Во вступительной части октябрьского указа жесткие ограничения торговли произведениями единоверной украинской и белорусской книжности мотивировались известием о переходе в унию талантливого полемиста и богослова Кирилла Ставровецкого, который после своего отпадения от православия «в Учительные Евангилья и в ыные книги литовские печати… многие латынские ереси вводит тайно». [11] РГАДА. Ф. 210. Оп. 9. Столбцы Московского стола. Д. 38. Л. 126. Примечательно, что ни в октябрьском, ни в последующих указах «великих государей», выпущенных в ходе «антилитовской» кампании, совсем не упоминалось имя автора Большого Катехизиса Лаврентия Зизания Тустановского. Подобную сдержанность московских властей по отношению к украинскому книжнику, чье сочинение вызвало резко негативный отзыв цензоров, очевидно, можно объяснить сугубо прагматическими соображениями. Поскольку его Катехизис был напечатан в Москве, но так и не покинул стен государственной типографии, правительство не испытывало практической надобности в издании каких-либо специальных публичных актов для запрещения свободного распространения этой «опальной» книги или уничтожения всего ее тиража. Подробнее о публикации Большого Катехизиса Лаврентия Зизания на Печатном дворе 29 января 1627 г. см.: ПоздееваИ. В. Новые материалы для описания изданий московского Печатного двора. Первая половина XVII в. // В помощь составителям Сводного каталога старопечатных изданий кирилловского и глаголического шрифтов: Метод, рекомендации. М., 1986. № 32. С. 27. Откровенно преувеличенные обвинения в его адрес появились в грамотах с текстом указа, очевидно, под воздействием резко отрицательного отзыва переяславского никитского игумена Афанасия Китайчича о личности автора и содержании рохмановского Учительного Евангелия, сделанного в специальном челобитье царю и патриарху в начале октября 1627 г. [12] См.: Харлампович К. В. Малороссийское влияние… С. 111. Любопытно, что Афанасий, критикуя сочинение Транквиллиона, ссылался, в частности, на факт его осуждения священноначалием Киевской митрополии на Соборе 1625 г. Для выходца из Речи Посполитой, к коим принадлежал никитский настоятель, подобная апелляция была вполне естественной, однако вряд ли можно согласиться с широко распространенным в отечественной историографии мнением об авторитетности этого соборного постановления для справщиков Печатного двора в Москве. [13] Ср., например: ОпаринаТ.А. Иван Наседка… С. 163–167; Она же. «Книги литовской печати»… С. 141, и др. В деяниях архиерейского собора, созванного в одной из епархий Константинопольского патриархата, сборник проповедей Кирилла Ставровецкого объявлялся неправославным произведением, которое «никому от… благочестивых христиан ни в церквах, ни в домех не держати, не чести, ни покупати». Несмотря на всю прагматическую выгодность такой негативной оценки рохмановского Учительного Евангелия для патриарха Филарета Никитича или работников государственной типографии, оно не имело ни канонической, ни юридической силы не только для духовенства и мирян автокефальной Русской церкви, но и для епископата и паствы других епархий Цареградской патриархии. Иными словами, московские цензоры произведения Транквиллиона, безусловно, должны были оценить удобство вердикта Киевского архиерейского собора 1625 г., существенно упрощавшего поставленную перед ними задачу, однако они явно не воспринимали его решения для себя обязательными и, тем более, авторитетными.