Нина Молева - Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы

«Демоническая эпоха» в жизни Врубеля и К. Коровина, как скажет потом один из их знакомых, потому что оба они увлечены образом Демона. Именно здесь Врубель напишет первый вариант своей знаменитой картины, которую удастся выставить только спустя 12 лет. На некоторое время художник оставит Долгоруковскую, чтобы снова вернуться в коровинскую мастерскую.

«В это лето мы, я и Михаил Александрович, как-то со всеми поссорились, – станет вспоминать Коровин. – Нужда схватила нас в свои когти, и мы целые дни сидели в мастерской, иногда ходили в Петровско-Разумовское, где много говорили, а потому не скучали и были довольны смехом, который не покидал нас, дружбой и исключительной новизной. Но жилось тяжело…»

Рядом с другом Врубель переживет и очень тяжкий для него провал своих панно, созданных для павильона отдела живописи Всероссийской выставки 1896 года в Нижнем Новгороде, – «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». На взрыв возмущения врубелевской живописью Коровин ответит записью:

«Критика наша за малым исключением занимается колебанием треножника артиста, совершенно выражая собой страшную психологию унтера Пришибеева… Авторы этих памфлетов сердятся на сознание художника, боясь, что художник лучше других видит всю мелкую душонку их бытия».

Горькие воспоминания не помешают К. Коровину после триумфального участия во Всемирной парижской выставке 1900 года снять квартиру именно на Долгоруковской. Мастерской художник связан не был, потому что за всю свою жизнь в Москве ее не имел, удовлетворяясь для работы обыкновенной жилой комнатой. В только что построенном доме № 17 купчихи Ковригиной он напишет один из лучших своих портретов – Н. Д. Чичагова, блистательный по свободной маэстрии и предельно точный по душевной характеристике одаренного и жизнелюбивого музыканта, картины «Весной», «Деревня», находящийся в Третьяковской галерее «Ручей». Это время возобновления Коровиным в Большом театре «Руслана и Людмилы» и «Манфреда».

Для Русской частной оперы Долгоруковская становится своего рода общей квартирой большинства солистов труппы. На квартире у Т. В. Любатович (№ 36) идут репетиции, разбираются партитуры, проходятся отдельные партии. Здесь же во дворе поселится перешедший в Частную оперу Ф. И. Шаляпин – так было легче войти в необычную атмосферу этого театра. Шаляпин останется здесь и после перехода в Большой театр. Тем же адресом помечена им высланная в ноябре 1898 года телеграмма В. В. Стасову: «Вчера пел первый раз необычайное творение Пушкина и Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» с большим успехом очень счастлив…»

К. А. Коровин. Эскиз декорации к опере «Садко»

Годы, проведенные на Долгоруковской, для В. В. Маяковского – один из напряженнейших периодов его жизни. После первого ареста сестра перевозит всю семью на лето в Петровско-Разумовское, но конфликт с хозяевами, недовольными неблагонадежными жильцами, заставляет раньше времени вернуться в город. Долгоруковская, дом Бутюгиной, квартира 38 (в нынешней нумерации домовладение № 33). Маяковский усиленно занимается революционной деятельностью. Второй раз его арестовывают 18 января 1909 года и через месяц без предъявления обвинения выпускают. Но тут же вся семья втягивается в подготовку побега группы политкаторжанок из женской Новинской тюрьмы. У Маяковских дома шьются платья для беглянок, смолится канат. В момент побега Володя подает условные сигналы с соседней колокольни. Его матери один из организаторов побега передаст главную улику – ключ, который Маяковские бросят в пруд Петровско-Разумовского.

Женщинам удалось скрыться, но все участники их освобождения были арестованы, в том числе Маяковский, находившийся в то время у И. И. Морчадзе. На вопрос пристава о его имени и причине появления у хозяина он ответит каламбуром, вызвавшим взрыв хохота: «Я, Владимир Маяковский, пришел сюда по рисовальной части, отчего я, пристав Мещанской части, нахожу, что Владимир Маяковский виноват отчасти, а посему надо разорвать его на части».

В январе 1910 года его освободят из бутырской одиночки под гласный надзор полиции. Сохранился рассказ Н. Асеева о том, как Маяковский сразу после освобождения побежал осматривать Москву: «Денег на трамвай не было. Теплого пальто не было, было одно только огромное, непревзойденное и неукротимое желание снова увидеть и услышать город, жизнь, многолюдство, шум, звонки конки, свет фонарей. И вот в куцей куртке и налипших снегом безгалошных ботинках шестнадцатилетний Владимир Владимирович Маяковский совершает свою первую послетюремную прогулку по Москве, по кольцу Садовых».

Имена, события… Но – и архитектура. Может быть, все дело в том, что мы еще не научились разбираться в зодчестве второй половины XIX – начале XX века и некоторым архитекторам просто незнакомы имена их товарищей по профессии. Они не ценились в курсах истории архитектуры, им не привыкли придавать значения и в натуре. А между тем на Каляевской это – Р. И. Клейн (дом № 27), автор здания Музея изобразительных искусств, старого ЦУМа, «Колизея» (театр «Современник»), Бородинского моста; Ф. Н. Кольбе (№ 36), строивший на улице Герцена Центральный дом культуры медицинских работников; В. В. Воейков, автор многочисленных доходных домов в центре города. Кстати, построенный В. В. Воейковым дом № 29 – один из первых в Москве образцов кооперативного строительства, он принадлежал Долгоруковскому товариществу для строительства квартир. Своя особая страничка есть на Каляевской и у Б. В. Фрейденберга, выученика Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Это им вместе с архитектором Шестаковым сооружены дома № 18 и 20 по Петровке, составившие единственный в городе ансамбль переулка Петровские линии, дом № 10 по улице Фрунзе, занятый Институтом государства и права АН СССР. И если на привычно воспринимаемых как заповедные улицах работы этих зодчих сохраняются и восстанавливаются, не пора ли отнестись к ним так же и на Каляевской улице.

Выбор, который мы делаем сегодня, предельно ответственен: расстаться ли с вехами истории на наших улицах под предлогом, что их мало и их надо проявлять, или наоборот – самым бережным образом сохранить и проявить их, чтобы в новом облике города прочитывались страницы его богатейшего культурного наследия. Чтобы каждый из нас мог своими глазами увидеть улицу Боярыни Морозовой.

Москва горела часто и «зло», по выражению москвичей XVII века.

Случались поджоги – за них полагалась смертная казнь. Того чаще – недосмотры и «всяческое попустительство». Нападали на столицу враги – и снова без «огненного моря» не обходилось. Но этот пожар на переломе XVII–XVIII столетий был особенным: почти полностью выгорел Кремль. Обычно краткие летописные записи на этот раз не грешат недостатком подробностей.