Array Коллектив авторов - Бухарские миражи

– К нашей теме, – сказал он. – Году в пятидесятом, если не ошибаюсь, появился у нас на зоне еврей с целым букетом статей разных. А одно из обвинений, представьте, – юдофобство, антисемитизм, разжигание национальной розни, оскорбление национального чувства, ущемление прав, уж я не помню, как там формулируется точно. Это в разгар травли евреев по всей стране. Мы-то уже знали, доходили до нас слухи исправно. Он нам о себе рассказывал – мы с хохоту помирали. Донос на него кто-то наклепал на работе, по торговому их ведомству, а в доносе – вот про эти ущемления. Да. Так ему следователь говорит: за что же вы их так, голубчик, ненавидите, я и сам их, признаться, не терплю, но уж так, до преступления законности, разве можно? Что же вы их так, гражданин голубчик…

Тут Юренев затрясся, сморщился, заплакал от смеха, стал вытирать глаза платком-тряпицей, и сквозь платок уже до Рубина донеслось:

– Голубчик – это фамилия его, Исаак Семёнович Голубчик, только записан русским, а следователь поёт ему, разливается: за что же вы их так не любите, что ущемляете их достоинство? Я и сам, признаться… не могу.

– Знаете, много мы смеялись на зоне, – разом остыв, спокойно сказал Юренев. – Изумлялись многому Свихнувшееся все бытие наше было. До сих пор ещё дивные истории мне от гостей перепадают. Вот про то же самое ОСО возьмите. Проезжий мне один рассказывал, из университета вашего в Москве. И достоверность полная, вот ведь в чем кошмар, простите мне нагнетание атмосферы.

И Юренев замолк, снова мимо Рубина глядя куда-то остановившимися и померкшими глазами. Да он ещё и устал, вдруг догадался Рубин, лучше завтра зайти, бессовестно это долгое сидение у старика.

– Нет, я не устал, – сказал Юренев, словно услышав. – Сейчас вам расскажу. Отчего-то покрасочней изложить захотелось, вас порадовать. Вот послушайте ещё про Русь-тройку. А как Брюсов советовал под неё кидаться, помните? А Блок? С присущим ему изяществом – тоже ведь не против был и других звал совместно. А она взяла и взбесилась. Не ожидали они, конечно. Впрочем, я-то вам про пятьдесят шестой расскажу, когда остановились и стали раны считать.

Рубин тогда же записал эту историю в блокнот – как только вышел со двора медресе, на скамье возле какого-то дома, и по записи все восстанавливалось легко. Но про Бруни не было пока ничего. Был, значит, второй блокнот, надо ещё искать. А пока – история из первого.

В пятьдесят шестом это было: молодым юристам поручили дела по реабилитации сидевших и погибших. Душа от поручения такого поет и играет, и, наткнувшись в одной из первых же папок на чистейшую туфту, они решили долгого почтового пути не ждать, а позвонить вдове расстрелянного учёного. В папке был протокол допроса в одну страницу – признавался человек, что диверсант, вредитель и шпион сразу четырёх держав, и сопутствующие бумаги: постановление о расстреле и расписка, что приговор привёден в исполнение. Адрес погибшего был в ордере на арест (с пометкой об исполнении в тот же день), а телефон они узнали без труда. Было часов двенадцать дня, трубку взяла женщина, которая была как раз той самой, судя по фамилии, вдовой.

– Вам скоро придёт по почте справка о полной реабилитации вашего мужа, – сказал торжественно и сочувственно один из парней, – а мы спешим сказать вам, что ваш муж ни в чем не был повинен.

– А в чём его обвиняли? – голос женщины сделался тревожен.

– В шпионаже, диверсии, в чём только не обвиняли, а всё вранье, – сказал юный доброжелатель.

– Это когда? – недоумённо и испуганно спросила женщина, – Я что-то не понимаю вас. Когда его обвиняли?

– Как когда? – растерялся начинающий деятель прокуратуры. – Тогда ещё, в те годы, в тридцать восьмом.

– Он мне ничего не говорил, – сказала женщина.

– Так и не мог он вам сказать, – объяснили ей терпеливо. – Как же он мог? Уже не мог, к несчастью.

– Почему к несчастью? – опять взволнованно спросила женщина.

– Так ведь нет вашего мужа, правда? – осторожно спросил парень, а приятелям пальцем возле виска досадливо покрутил: нарвались, мол, сумасшедшей баба оказалась.

– Нету, – подтвердила женщина. – Он часа только в три обедать приезжает. Иногда чуть позже. Не пойму я что-то вас, не трудно после трёх перезвонить? Если это не какая-нибудь плоская шутка, разумеется.

В три часа эти парни уже были, естественно, по известному адресу. Женщина скорей удивлена была, чем испугана, а муж её, только что вернувшийся из университета, сразу все сообразил и чрезвычайно разволновался. И причину радостно объяснил.

– Это сегодняшнее моё счастье, ребята. Вы сейчас поймёте. У нас тогда за года полтора почти всю кафедру забрали, и никто не вернулся. А меня одного тогда не взяли. Если бы вы знали, сколько я пережил! И не страха, уже не было потом страха, – бессильного унижения сколько я пережил. Все ведь именно меня подозревали, что стукач и губитель. Со мной общались так, что и собаке не пожелаю, хотя по виду вежливо и безупречно. Нельзя ли мне эти бумаги хоть на час в университет свозить? А вам надо не мной заниматься, а тем следователем, если разрешат.

Время было смутное, разрешили. Картина очень простая выяснилась и страшная – для тех лет обыденная, вероятно. Следователь то ли торопился выполнить свой план, то ли к концу недели выигрывал время отдохнуть. Дела на восьмерых людей из разных мест и учреждений оформил он за один день. Все протоколы написал, клочки бумажки с приговором ОСО приложил, – значит, были у него уже подписанные тройкой бланки, он только фамилии проставил, тут же справки об исполнении приговоров подколол. Оставалось к ночи дело за малым и будничным: привезти этих людей и расстрелять. То ли была занята оперативная машина, тоже работавшая с перегрузкой, то ли он это на утро отложил, чтобы успеть поспать, жаль было остаток ночи тратить на обрыдлую суету, – но только лег он прямо в кабинете и уснул. А утром его забрали самого. И уже днем он был расстрелян или брошен в лагерь как пособник, перегибщик и объективный враг. Да ещё наверняка и били его, выколачивая признание, что применял недозволенные физические методы (случаи такие были известны, в лагерях рассказывали уцелевшие чекисты). А преемник по кабинету принял эти дела как законченные – в них все нужные бумаги уже лежали. Так что восемь счастливцев числились в архивах истреблёнными – и благополучно жили где-то.

На истории этой, ошеломительной, но по-безумному достоверной, Юренев встал и церемонно попрощался. А на просьбу завтра повидаться – ответил уклончиво и суховато, что если живы будем, то с несомненным удовольствием. И Рубин вылетел, торопясь, покуда все не позабыл.

Утром Юренев встретил Рубина как старого друга. Радостно усадил, долго и улыбчиво смотрел на него, потом поставил чайник и сказал: