Александр Каменский - Россия в XVIII столетии: общество и память. Исследования по социальной истории и исторической памяти

Выше уже упоминалось, что анализ этих документов свидетельствует о том, что люди XVIII в., в том числе не дворяне больше ценили свои должности, чем сословную принадлежность. Можно предположить, что, если представление о сословии как о корпорации с определенными правами и привилегиями даже применительно к дворянам и горожанам до 1785 г. не было юридически закреплено, то для отдельного индивида принадлежность к нему была тем более достаточно расплывчатой и связанной почти исключительно с фискальными обязательствами. Получение же должности, пусть даже выборной и временной, выделяло индивида из массы, наделяло конкретными обязанностями и властными полномочиями и четко определяло положение человека в обществе. Обладатель должности, таким образом, становился обладателем и определенного социального капитала, и именно поэтому должность для него являлась большей ценностью, чем принадлежность к сословию. Опосредованно этому способствовало и государство, требовавшее от дворян при обозначении своего социального положения называть чин в соответствии с Табелью о рангах, причем именно чин, дававший право именоваться «благородием» или «превосходительством», в гораздо большей степени, чем статус дворянина и помещика, определял положение человека среди ему подобных.

Встречающаяся в векселях самоидентификация участников сделок может, таким образом, служить одним из ключей к реконструкции того, каким русское общество виделось «снизу», то есть глазами тех, кто его собственно и составлял, в то время как сами сделки были одной из форм взаимодействия между разными социальными группами. Изучая эти и иные подобные им источники можно надеяться со временем прийти к решению задач, которые применительно к истории Западной Европы раннего нового времени еще в 1960-1970-е гг. ставила перед собой новая социальная история. [98] См. Об этом подробнее: Уваров П. Ю. Франция XVI века: Опыт реконструкции по нотариальным актам. М., 2004. С. 26–61.

Одна из социальных групп, фигурирующих в рассматриваемых документах – это те, кого в литературе принято называть «слугами монастырскими». В соответствующей статье справочника «Государственность России» ее автор М. Ю. Зенченко объясняет, что это «собирательный термин, которым обозначался гражданский административно-управленческий персонал монастырского вотчинного управления», существовавший на протяжении XVII в. и исчезнувший в качестве «самостоятельной служилой категории» в ходе I ревизии 1719 г., когда «слуги монастырские» были «включены в общие перечни крестьян, плативших подушную подать». При этом в качестве синонима «слугам монастырским» в статье обозначено слово «служка». [99] Государственность России. Кн. 5. Ч. 2. С. 315.

Не вполне понятно, что имеет в виду автор под «общими перечнями» – становились ли «слуги монастырские» исключительно монастырскими крестьянами, или это также могли быть крестьяне дворцовые и помещичьи? Очевидно, что после записи в подушный оклад те, кто выполнял функции монастырских слуг, вряд ли оставили свой промысел и, в случае участия в вексельных сделках, как свидетельствуют документы, в первую очередь обозначали свой служебный статус, не именуя при этом себя крестьянами. В нашей базе зафиксировано 12 подобных векселей за период 1740–1773 гг., в которых «слуги монастырские» выступают в качестве заемщиков, причем сразу же заметим, что этот хронологический отрезок включает и период после секуляризационной реформы 1764 г., когда монастырские вотчины перешли в ведение Коллегии экономии.

Из 12 составителей векселей в нашей базе один заемщик являлся управителем экономической вотчины, семь назвались «служителями», двое – «слугами» и двое – «служками». Являются ли три последних слова синонимами? Словарь Академии Российской объясняет, что служитель – это «крепостной человек, или наемной у кого- либо служащий», слуга – это «человек крепостной или вольной из платы кому служащий», а служка – «тот, кто приписан к монастырю какому для прислуг». [100] Словарь Академии Российской 1789–1794. Том пятый. М., 2005. Стб. 554, Таким образом, формальный статус, по крайней мере, первых двух мог быть как вольный, так и крепостной, в то время как служка – человек, приписанный к монастырю, т. е. по сути дела монастырский крестьянин. Действительно, два случая, относящихся ко времени после 1764 г., это – «слуга экономической вотчины» и «служитель Антоновой слободы экономического ведомства», что, впрочем, конечно же, не означает, что служки к этому времени вовсе исчезли. [101] Изучение с этой точки зрения документов XVIII в. может, вероятно, дополнить этот список «слуг монастырских». Так, в 1732 г. в Московский судный приказ подал челобитную «Колязина монастыря Подмонастырской слободы служня сын Иван Степанов» (РГАДА. Ф. 239. Оп. 1. Д. 6565. Л. 1.). Нет сомнения, что употребление слов «служитель», «слуга» и «служка» составителями веселей XVIII века не было произвольным и их авторы хорошо понимали различия между ними.

Добавим к этому, что слово «служитель», которое в документах XVIII в. часто употреблялось в сочетании «канцелярские служители», встречается еще в нескольких векселях, где в основном речь идет о служителях в господских, дворянских домах и, скорее всего, таковыми были их крепостные (дворовые). Вместе с тем, есть и явное исключение – это «Дому господина порутчика Александра Володимеровича Нарбекова служитель и города Соли Камской купец Михайла Филатов» (заемщик по векселю 1761 г. на 50 руб.). Очевидно, что, позиционируя себя подобным образом, Филатов подчеркивал свой «вольный» статус. А вот Иван Афанасьевич Серебрянцев, выписавший вексель на ту же сумму и в том же 1761 г., обозначил себя просто «приказчиком» вотчины кн. Козловского, что заставляет усомниться в том, был ли он вольным. С другой стороны, приказчик «Соликамского соляного промышленника Максима Суровцева» Степан Кузьмич Третьяков (он дважды опротестовывал в Бежецке векселя в 1754 и 1756 гг. на 3 руб. 20 коп. и 6 руб.) вполне мог быть вольным, как и его коллега, еще один приказчик того же Суровцева Кузьма Евдокимов, в 1755 г. выписавший вексель на 20 руб. приказчику же Пыскорского монастыря Якову Осиповичу Шенину. [102] Можно было бы задаться вопросом, были ли равны по своему социальному статусу приказчик помещичьей вотчины, купца-предпринимателя и монастыря? Но очевидно, что при ответе на этот вопрос вновь придется выяснять, кто из них был крестьянином (крепостным или государственным), а кто горожанином. То есть, сословная принадлежность, вопреки мнению Конфино, оказывается не вполне фикцией.

Судя по приведенным примерам, из всех слов, образованных от корня «служ», слово «служитель» использовалось в XVIII в. для обозначения наиболее высокого статуса его обладателя, вне зависимости от того был ли он формально вольным или крепостным, что соответствовало языковой традиции. Так, И. И. Срезневский в своих «Материалах для словаря древнерусского языка» для слова «служитель» приводит примеры исключительно религиозного значения, а для слова «слуга» – светского. [103] Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. СПб., 1912. Т. 3. С. 423, 427. Между тем, к концу XVI в. относится связанный с Б. Ф. Годуновым эпизод, когда он стал официально именоваться царским слугой, что выделяло его из придворного окружения и наделяло особыми полномочиями. [104] См.: Назаров В. Д. Политическая прагматика и историческая память: случай Бориса Федоровича Годунова // Universitas historiae: Сб-к статей в честь Павла Юрьевича Уварова. М., 2016. – С. 129–138. Но в дальнейшем такое словоупотребление не закрепилось и социальный статус этого слова не изменился.