Иван Козаченко - Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2

Но, говорят, баронесса Морель не знала о ранах дочери. Она не знала? Нет, это немыслимо. Ведь кровь, утверждаете вы, лилась на пол комнаты; ее нельзя было не заметить. Откуда же взялась она? Неужели позабыли вы спросить! Наконец, в упомянутый роковой день были получены еще три письма, и письма эти сказали вам: «Попытка мне удалась… Мне хотелось ее чести и крови – я достиг всего!».

Пойдите же, расспросите свою несчастную дочь, Допросите ее! Какие муки суждено было выстрадать вам! Что с тобой, дитя мое? Что значат эти потоки крови! Скажи, не скрывай от родной матери! Бегите же, сударыня, бегите; ее печаль и стыд ответят вам, а стало быть, увидите вы – кто дерзнет сомневаться – эти страшные порезы и раны, быть может, смертельные! «Но, – повторяет госпожа Морель, – я щадила ее невинность и девственность, ее шестнадцать лет». Невинность подверглась оскорблению, а девственность? – кому же, как не матери, надлежало убедиться, пережила ли она посягательство?

Несчастная мать! Дело идет уже не о синяках и побоях, и не о разлитой крови; вопрос касается насилия, еще более кровавого. Когда вам пишут, что у дочери отняли ее честь и что, может быть, она уже носит под сердцем плод злодейства, не вам ли надо знать все? А если так, чего же вы ждете, какие невероятные затруднения останавливают вас?

Все новые и новые угрозы появляются каждый день. Теперь знают уже, что, вопреки всем препятствиям, это исчадие ада найдет средства к достижению цели; знают, что, по изумительной наглости, через неуловимых сообщников и неведомыми путями, он проник в комнату; уведите Марию из этой проклятой конуры, избавьте ее от зрелища потоков ее собственной крови. Возьмите свое дитя и, хоть в настоящую минуту, укройте ее своими крылышками… О, слишком долго не делалось ничего подобного. Барышня по-прежнему остается наверху и если перешла в комнату Аллен, то ложится спать поблизости от рокового окна.

Между тем 1 января, то есть больше чем три месяца спустя, идут, по распоряжению судебной власти, удостовериться в существовании ран у Марии Морель.

Ей, как известно, было нанесено два удара ножом, однако находят всего один след, единственный рубец. Наука располагает достаточными средствами обнаружить таковые, хотя бы в сокровеннейших местах; здесь видят только одну царапину. И какую! Вы помните, господа, до какой степени мы были стеснены во время показаний Марии. Слушая беспощадную обвинительницу, читая в ее словах смертный себе приговор, мы не могли дерзнуть расспрашивать ее.

Что же говорят доктор и акушерка на предварительном и судебном следствиях? Они нашли маленький, едва заметный, не более трех царапинок, рубец, указывающий на легкую, слабо гноившуюся ранку. Но разве ее нельзя приписать иной причине, одной из тысячи обыденных случайностей, тому, например, что могла быть разбита стеклянная посудина, забыт нож на стуле, прыщу, чирью?

Тем не менее девушка заболевает тяжко. Действительна ли, опасна ли болезнь? Да, я хочу этому верить. Но она необыкновенна и, как заявил сведущий эксперт, беспримерна в летописях науки; болезнь без названия, объясняет мой противник, таинственная, непонятная, как и весь этот процесс! Болезнь… Где же ее причина? Откуда явилась она? Почему Мария волнуется, мучится, умирает?.. Умирает? Нет. Барышня выздоровеет, надеюсь, а сила ее показаний, свежесть цвета лица, твердость голоса – все дает мне уверенность. В чем же корень страдания? Преступление ла Ронсьера? Неожиданность, нападение ночью, внезапное насилие способны ли были в самом деле убить юное творение? Нет, Мария Морель мужественно перенесла свое несчастье. Другая на ее месте, быть может, поддалась бы, – она устояла, с благоразумием выше своего возраста затаила скорбь, ничего не сказала даже матери, встала и уже в 6 часов утра разглядывала прохожих; выезжала каждый день, а 28 сентября посетила карусель, танцевала на балу; словом, через короткий промежуток времени ее здоровье восстановилось.

Очевидно, что не ночное покушение – причина болезни. Уж не маленькая ли записочка, оказавшаяся в потаенном углу, где, по-видимому, важным бумагам находиться не подобает? Допустите же вероятность предположения, что девушка, открывая вслед за насилием и тяжкими, ужасными подробностями окно, выходя из дому ежедневно, беседуя со знакомыми, обедая в большом обществе, танцуя по вечерам, могла после минутного нездоровья, именно когда оправилась, упасть снова, будто пораженная молнией, захворать тяжко, непостижимо для целого ряда врачей и только потому, что прочитала вздорную записку!

Но, возражают мне: раз болезнь не выдумана, покушение доказано, в свою очередь. Страдание – лучший свидетель и не может иметь другого повода.

Плохой способ суждения. Не мешает сначала убедиться, что такие симптомы определяются исключительно насилием этого рода. А кто осмелится утверждать нечто подобное? Где человек, достаточно самоуверенный и не колеблющийся в своем знании, которому такая дерзость пришла бы в голову? Господин Рекамье, ученый и опытный профессор, не хотел брать греха на душу. «Много причин, – сказал он, – в состоянии вызвать подходящую болезнь. Нельзя, по совести, приписать ее скорее этому, чем другому обстоятельству».

Стало быть, факт болезни не доказывает преступления вообще. В данном же случае еще более несомненно и бесспорно, что нет связи между событием 24 сентября и болезнью Марии, так как именно вслед за покушением она не страдала. Ее здоровье, правда, несколько расстроенное, скоро поправилось вполне. Ищите же другой причины и не пытайтесь объяснять невероятного злодеяния болезнью беспримерной.

Кто же, наконец, проделал все это, где злодей, куда скрылся автор писем? К моему глубочайшему сожалению, вот пункт, господа, на котором мои усилия осложняются до крайности. Здесь-то поймете всю трудность моего положения.

Я стою лицом к лицу пред неумолимыми обвинителями. Бежать, никого не обвиняя, со своей стороны, я решительно не могу. Мне объявили борьбу на смерть, неизбежно одно из двух: осудить ла Ронсьера или унизить семью Морелей. А! Не ставьте меня среди двух огней, ибо это единственная вещь, способная взволновать и напугать меня. Убежденный в невиновности подсудимого, я не нахожу сил позорить вас, а между тем вы сами доводите меня до необходимости это делать; каждый раз, когда я хочу скрыться, вы принуждаете именно к подобному образу действий. Нет нам спасения иначе; мне приходится говорить и доказывать, чтобы лишить вас охоты бросить мне в глаза упрек: вы отступили – значит, признаете себя виновным.

Отлично. Твердо веруя, что ла Ронсьеру краснеть не за что, я не желаю обращаться в бегство. Пускай же сочувствие публики подымается на защиту вас; пусть ропот в этом зале еще раз встретит слова, которые предписывают мне долг и честь, я не хочу и не смею молчать!