Иван Козаченко - Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2

Ввиду сказанного, пусть Мария Морель была воспитана в строжайших правилах добродетели, – я хочу верить; но это не исключало возможности какому-нибудь роману попасть в ее руки наперекор всей бдительности ее матери. Без привычки к подобному чтению, будучи, как вам известно, впечатлительной от природы и страдая уже первыми симптомами грозной болезни, которая околдовала ее разум и спутала воображение, дочь генерала Мореля не могла не подвергнуться самым тяжким последствиям…

Нет, как хотите, господа, но показания одного свидетеля, рассказа только самой Марии Морель недостаточно для обвинения ла Ронсьера в таком злодеянии, ни для приговора о том, что это подлый негодяй и что без выгоды, вопреки правдоподобию и вразрез с малейшей вероятностью именно он совершил гнусное, бесчестное, зверски свирепое покушение!

Милостивые государи!

Продолжительность судебных прений гнетет ваше сердце и утомляет разум, исчерпывает внимание ваше. Однако еще несколько часов борьбы неизбежны… Моя очередь возражать на защитительную речь, только что произнесенную от имени де ла Ронсьера.

Несмотря на совершенное изнеможение в течение этих печальных дней и вопреки бессилию моему оправдаться во всем объеме долга, я призван его исполнить.

Но, предупреждаю, обязанность моя лежит не в интересах мести, хотя бы и самой законной, той, из-за которой целая семья решилась нести свой позор на подмостки судилища!

Вчера говорили вам: чтобы спасти жизнь Марии Морель, казалось необходимым подать жалобу и разыграть роль потерпевших; теперь надо уже довести вопрос до конца – отомстить за свою поруганную честь.

Отвечая на каждое из этих положений, я могу вести атаку стремительно. Будьте покойны, однако, в моих словах вы не найдете горечи. Каков бы ни был гнев, возбуждаемый в сердцах мыслью об этом мерзком злодеянии, я постараюсь, чтобы невольное волнение мое улеглось пред ужасом страшной картины, открытой нашим взорам двумя семьями, терзающими друг друга в этой распре горя и скандала.

Два отца, поседевшие в лучах славы и побед наших армий, два отца, из которых, о, милосердный, великий боже, тот или другой должен выйти опозоренным в лице своего дитяти, – таково мрачное зрелище, которое суждено испытать нам.

Но, господа, на стороне, представляемой мной, больше утешения, серьезных и важных, нам благоприятных данных, чем скорби и несчастия, причиненных другому отцу сыном; отец, в защиту которого я говорю, припоминает в глубине души, с сожалением, но и с радостью, жизненный путь дочери, ее нежный возраст, исполненный надежд. Здесь основная черта различия между родителями, или, лучше сказать, между детьми.

Я еще слышу мотивы защиты ла Ронсьера, что военная дисциплина была, по-видимому, злой мачехой для него, что на воспитание юноши не обращали внимания, а чрезмерная суровость отца повергла несчастного на ложную дорогу, что этим только и можно объяснить деяние, за которое он предан суду.

Мы, в свою очередь, указываем с гордостью на характер Марии. Сам защитник подсудимого внушает нам это сравнение, излагая плачевную историю своего клиента как следствие недоверия между отцом и сыном. Наоборот, живя в трогательном неведении злобы людской, чистая сердцем и помышлением, девушка безгранично верила отцу и матери; искренность и простота, взаимные заботы и попечения неизменно одухотворяли эту семью. Какой любовью, какой нежностью окружали родители единственную дочь! Какой глубокий мир царствовал у их домашнего очага!

Таковы два метода воспитания. Они логически определяют нравственный строй как ла Ронсьера, так и Марии Морель.

Где нет и быть не может других источников, например, в исследовании первых шагов жизни данного лица, факты, иллюстрирующие мою мысль, не могут быть взяты иначе как из уст его близких. Не следует поэтому удивляться, что я на них именно ссылаюсь. Передам ли, с другой стороны, выражения, в которых дочь присоединилась к жалобе, принесенной ее отцом?!

Нет! Позвольте напомнить самую жалобу и воскресить пред вами рыдания генерала Мореля, запечатленные в рукописи, с намерением никогда не показывать их свету… «Злодейство!» – так озаглавлены грустные строки, и вот их конец: «Мария! Милая, незлобивая жертва! Ты была мне дороже всего на свете; ангел чистоты, надежда семьи, гордость родителей, невинный агнец, изменнически убитый! Если мир, куда ты еще не успела войти, отвергнет тебя, помни, что сердце отца свято хранит убежище, где ты всегда найдешь покой… Но и это утешение исчезает… Мое измученное, бедное сердце скоро иссохнет от печали!».

Вот язык отца! Вы его слышали…

Наряду с этим единичным показанием в защиту юной девушки какой массой сведений располагаем мы против ла Ронсьера!

Не в ядовитых речах клеветы станем искать доказательств в ущерб человеку, угнетаемому столькими обвинениями! Нет, мы их находим в официальных документах – среди протоколов военного министерства. Вот где отмечены и удостоверены факты, на которые ссылаемся. Там, в особой категории донесений, есть одно, в высшей степени замечательное. Когда пред военным министром хлопотали о переводе ла Ронсьера из кавалерии в пехоту, начальник главного штаба возразил, что «таким переводом был бы освящен грустный прецедент, ибо пехота не должна быть пристанищем для кавалерийских негодяев».

Министр, впрочем, решил, что нельзя не прийти на помощь старику отцу, хотя бы ради его почетных ран.

Далее. По словам защитника ла Ронсьера, легко найти своеобразные черты его личности в захваченной у него корреспонденции из 50 писем. Прекрасно. Вот какие попадаются там фразы: «Я влепил конюху порцию ударов хлыстом, чтобы научить, как чистят лошадей». В другом письме: «Дьявол злата – причина многих жертв». Или еще: «Я распрощался с мечтами о браке; твердо помни мои, не раз повторенные слова: как только приведу дела в порядок, я никогда не женюсь».

Таковы, господа, два человеческих существа, которые ждут приговора; между ними надо избрать виноватого.

Но я не стану обременять судей выбором. Я хочу дать возможность обратиться к суровым заботам вашего долга, не предлагая вам сложных и чрезвычайных затруднений. Мой выбор сделан; не колеблясь ни минуты, думаю, что моя мысль очевидна, а убеждение глубоко и непоколебимо. Виновен ла Ронсьер, преступник – он!

Считаете ли необходимым остановить меня и потребовать мотивов злодеяния, картины ужасов, точного плана извивов и подробностей его пути. Увы, господа, есть мысли, непониманием которых я горжусь; есть позор, которому я призван верить, не постигая. Счастье добрых людей именно в том, что, будучи вынуждены наблюдать черные помыслы и гнуснейшие расчеты, они не в силах уразуметь всей мерзости адских козней, разоблачить сатанинское коварство иного злодеяния.