Иван Козаченко - Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2

Итак, кто из нас, вы или я, сочинял письма? Был слышен голос в этом зале и дал ответ за меня. Есть сведущие люди, двое из них сказали: «Это рука женщины», двое других объявили прямо, и, разумеется, надо повторить их слова: «Пасквили писаны самой Марией Морель!».

Но, возражают мне, слог – это весь человек, а никто не докажет, чтобы молодая девушка была в состоянии говорить таким языком.

Да, здесь важное затруднение; да, я его чувствую, понимаю, и, однако, вы провозгласили сами: «Когда пишут пасквиль, изменяют стиль так точно, как подделывают голос, надевая маску».

Думается и мне, что, забрав в голову попытку написать анонимное послание, девушка может начать с содержания ребяческого и безразличного, а потом, увлекаясь, переходит, шаг за шагом, в более резкий тон; целомудренная в речах и сдержанная в ежедневном обиходе, она ведь тоже сознает необходимость изменять не только почерк, но и слог; подобно тому, как голос слабый и приятный становится под маской грубым и диким, барышня постепенно развращается, наизнанку выворачивает свой язык; идут в дело народные выражения, все, что ей довелось подслушать на улице или прочитать на стенах. Ни минуты не сомневаюсь, что торжественная обстановка заседания и предвзятая щекотливость света обяжут вас утверждать, что порядочная девушка не могла слышать, а тем более повторять такие выражения. Но будем откровенны. Кому не случалось у себя дома, под горячую руку, даже в присутствии детей, обмолвиться крепким словцом? Мы не военные люди и не так часто, как они, ошибаемся в речах, но, извините меня, станем называть вещи их именем, – кто, например, не повинен в брани, до которой иногда доводят нас грубияны-лакеи? Какая девушка не слыхала ее? Суждено ли хотя одной из наших дочерей не ведать слов, обмениваемых между собой уличными мальчишками или гравируемых ими всенародно?!

Тем не менее вы утверждаете далее, что Мария Морель читать училась по Библии, никогда не видела ни одного романа, а стало быть, не могла изобрести любовных тирад, встречаемых в анонимной переписке.

Позвольте ответить вопросом. Существует ли где-либо мать, которая могла бы поручиться, что ее дочь не знает никакого романа? Я спрашиваю, точно ли Мария, воспитанная, если верить вам, в религиозном духе, но оставляемая в течение долгих вечеров наедине с гувернанткой, мисс Аллен, не прочла ни единого романа? Спрашиваю, далее, не испытывала ли она сама возбуждения под влиянием необыкновенного перелома ее природы, среди этой новой и странной болезни, обусловленной, говорят, истериками, судорогами, лунатизмом и экстазом. Нельзя ли допустить, что голова и рассудок девушки были омрачены чтением и первыми приступами нервного страдания?

С другой стороны, каков характер Марии? Вы, господа, имели возможность уразуметь. Она производит впечатление глубокой рассудительности и даже среди нас не волнуется нимало; спокойно и уверенно рассказывает о происшествии… и, однако, это натура очень впечатлительная, ее увлекает все романическое и таинственное.

О, я сейчас представлю доказательства! Забудем парижские письма от ноября 1833 и от апреля 1834 года, где речь идет о неких англичанине, учителе и слишком юной гувернантке, – письма очевидно, не принадлежащие ла Ронсьеру. Но вот факт более свежий, современный данным этого процесса и могущий служить ему введением.

Как-то господин Брюньер, интендант в Сомюре, которому госпожа Морель очень доверяет, проходил часов около 11 вечера по берегу реки Луары. Открывается окно, генеральша зовет его, и он входит в дом. Она очень взволнована. «Только что, – говорит она, – я играла на рояле; неизвестный человек, укутанный в большую шинель, остановился под окнами и начал выражать знаками свой восторг. Моя дочь, из своей комнаты, смотрит на него; вдруг видит, что он сбросил пальто и кинулся в реку, сбежались лодочники, едва-едва успели подать ему помощь, вынуть из воды и привести в чувство…» Брюньер успокаивает госпожу Морель и отправляется домой. Утром за ним посылают опять и зовут немедленно. Мадам Морель в горе: «Боже мой, боже мой, – плачется она, – тот самый человек, который едва не утонул вчера, прислал мне сию минуту анонимное письмо, где клянется, что, безумно влюбленный, хотел погубить себя из-за меня».

Таково, милостивые государи, начало драмы. Правда ли все это? Кидался ли человек в воду? Тысячи усилий были предприняты с целью разузнать, и что же? Ходили всюду, расспрашивали соседей, лодочников, встречного и поперечного в этом маленьком городке Сомюре, искали… и получили единогласный ответ: никто не тонул, никого не спасали! Басня, выдуманная юной Марией, положительно опровергнута со всех сторон.

Так вот что случилось в Сомюре. Таков рассказ Брюньера. Теперь я прошу ответа, – кто сочинил всю эту историю? Кому явилась охота подшутить со старушкой Морель? Кто с испугом в глазах и на лице уверял, что едва не погиб человек, когда никто не тонул? А на другой день, скажите мне, кто написал и подбросил признание в любви?

Разве не здесь первый симптом тяжкой болезни, определяемой галлюцинациями и бредом? Повторяю вопрос моим противникам и тем, посторонним, которые ворчат в публике, забывая и о величии суда, и о должном уважении к защите обвиняемого; а между тем можно бы, казалось, оценить умеренность моих выражений всякий раз, когда говорю о неведомых страданиях Марии Морель как о причине экстаза, о ненормальной игре ее воображения, принуждающих ее считать себя жертвой неотвязного человека и постепенно уносящих больную в таинственную область сказок.

В первый ли раз подобные обвинения, плод больного мозга, пытаются сбить с толку правосудие?

Разве на пути истории залы судебных заседаний не оглашались, может быть, слишком часто, романическими сказками экзальтированных женщин, которых нельзя было объяснить ничем, кроме галлюцинаций этого рода?

В самом деле, где иная причина тому, что лет двадцать назад одна испанка утверждала пред судом: «Меня отравили; преступники: моя горничная, муж мой…, его тетка!». Вы, конечно, помните интерес, возбужденный среди парижан бесконечными прениями по этой жалобе; помните, какое участие принимали в потерпевшей страстные барыни, сбегавшиеся в этот самый зал со всех сторон… Увы, правосудие было, наконец, обмануто, а горничная осуждена на смерть.

Благостью провидения приговор был отменен; новое следствие доказало невиновность бедной девушки, и несчастная жертва эшафота была оправдана единогласно.

Кто же толкнул на подобную ложь высокопоставленную, титулованную и богатую женщину? Кто привязал ее к кровати, пролил яд, вымазал в черный цвет ее губы и грудь? Кому пришло в голову заготовить такие улики? Ей самой! Страшная наклонность к таинственному увлекла ее на ложный донос!