Иван Козаченко - Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2

Изложенные улики обосновываются на других, более ужасных. Упорное, например, молчание ла Ронсьера, когда генерал гонит его из дому, такая, в моих глазах, грозная улика. Ла Ронсьер столь мало огорчен был своим позором, что в тот же день, воскресенье 21 сентября, когда Моргон видел его в театре, он беседовал в глубине ложи о превосходнейших качествах розовой эссенции. Госпожа Моргон показала на следствии даже о каком-то обмене флаконов, ей тогда предложенном.

Еще далее идут признания, сделанные подсудимым, свободно и без так называемой нравственной муки. Он их вовсе не скрывал; напротив, сам говорил о них адвокату Каро.

Что понудило сознаться? Строгость отца? Ужас перед судом? Нет и нет! Разве не упрашивал он даже во время дуэли отдать ему эти мерзкие письма, обещая лично отнести их прокурору. Не трусость, значит, мотив признаний…

Удивляются, милостивые государи, и молчанию Марии Морель в роковую ночь на 24 сентября. Две юные, перепуганные и расстроенные девушки не вскрикнули ни разу, и вы их обвиняете! Но ведь так должно было случиться; подобная тишина – лучшее, убедительнейшее доказательство наличности преступления и справедливости их рассказа.

Будь это вор, покушайся он унести золото или бриллианты, я понял бы ваш упрек; если бы, далее, все это была сказка, поставили бы, конечно, весь дом на ноги, взбудоражили бы криками всех и вся, а тьма ночи устранила бы малейшее подозрение в подлоге. Но дело совсем не в том: девушку насилуют, стыд и целомудрие налагают невольное молчание на ее уста: «Меня видели нагую? Что сделали со мной? Прикрой меня, Аллен!..» О, я разумею, почему не было крика. Мария ведь девушка; взволнованная чувством стыда, она не смеет показаться матери, которая столько раз говорила ей о скромности.

Утром видит она себя вновь, припоминает все и прячет свою наготу… «Аллен! Аллен! Пойди сама расскажи матушке; попроси ее ко мне!..»

И никогда не пойму я, как могла бы она мучиться желанием раскрыть свой позор пред целым светом. Обращаюсь к сердцу любимой матери семьи!

Независимо от изложенного, какова в сущности система защиты? Обвиняя во лжи отца, мать, честного, благородного и верного их друга Жакемэна, вы стараетесь заклеймить и Марию, и мисс Аллен.

Прекрасно; остается, значит, сделать вывод. За вами, господа присяжные, право решить: рассудите ла Ронсьера с Марией Морель.

Но, милостивые государи, если мне дорога честь семьи, которую я защищаю, то имя генерала ла Ронсьера, в свою очередь, также отдано на хранение вам. Снизойдем в глубь процесса: оценим признания, взвесим данные, обдумаем несообразности. Взгляните пристально: говорит ли Мария истину? Ведь для оправдания подсудимого, очевидно, необходимо признать, что ее показание ложно, что эта несчастная девушка обманывает вас. Но что значило бы такое признание? Она, следовательно, истерзала сердце отца и матери, а д’Эстульи принудили выйти на дуэль; сама себе нанесла раны и побои, жестоко себя мучила, истязала, и все исключительно ради потехи увлечь нас какой-то нелепой сказкой. Воображая мнимое злодеяние, она расстроила себя, наконец, так, что захворала уже на самом деле, а симптомы болезни обнаружила столь тяжкие, что о их реальности не спорят даже враги ее!

Господа! Я не хочу там увлекать вас словами, где колеблется ум, когда взволнованы сокровеннейшие тайники души. Но да позволено будет мне одно только соображение. Если честь Марии Морель испытает крушение в подобной борьбе; если осуждена будет она, девушка 16 лет, а ла Ронсьер оправдан, не сомневайтесь, – он в оскорбительном и торжествующем самодовольстве получит право спросить, а честным людям не останется ничего, как в отчаянии повторять за ним тот же вопрос по одному из его пасквилей: «К чему любить добро?».

Милостивые государи!

В течение долгих дней нравственного утомления и борьбы ваше внимание, неизменно благородное, истощается вопреки вашей воле; я сам, чего бы ни требовал долг, вижу, что и мой голос, и мои силы падают.

Но я одинок, а отвечать необходимо, неизбежно. Надо бороться с могучими противниками, которые настигают меня попеременно и взаимно поддерживая друг друга. Не станем же медлить; соберем еще несколько слов и обратимся к вашей совести. Да не отвратит она лица своего! Пусть изнеможенные силы вашего разума одухотворятся и, если мыслимо, удвоятся, потому что это последнее слово, решительный протест, замирающая в груди мольба невинно осуждаемого.

Писал ли ла Ронсьер анонимные письма?

Покушался ли он в ночь с 23 на 24 сентября на изнасилование Марии Морель?

Таковы два вопроса, или, лучше сказать, таков, в двоякой форме, единственный вопрос дела, ибо вы отлично понимаете, что если обвиняемый – не автор писем, то не он покушался и на честь девушки; и наоборот, неповинный в последнем злодеянии, он не имел цели сочинять и пасквили.

Господа, всякий раз, когда человек предан суду, – безразлично, в чем бы ни обвинялся он, – надлежит раньше всего другого исследовать и решить, так как справедливый приговор иначе невозможен: из-за чего преступление совершено? Какой расчет или выгода толкали обвиняемого?

Этой необходимости отыскать причину злодеяния, установить прежде всякого другого исследования побуждение, руководившее преступником, вы не в силах противиться, как бы ни мешали вам. Кидаясь в пучину затруднений, случайностей и опасностей, вызываемых преступлением, человек, разумеется, имеет в виду удовлетворить свои выгоды или страсти. Таково не временное или местное правило, а закон всеобщий; разум, справедливость, единообразие нашего духа, здравый смысл одинаково убеждают в этом. Увлечь в легкую ошибку, конечно, может и любовь к похождениям, и вздорность характера. Но когда дело идет о суровом обвинении, которое не только подвергает презрению общества, но и грозит тягчайшими карами закона, тогда, говорю я, злодеяние немыслимо без важного и глубокого мотива. Никто не станет рисковать покоем всей своей жизни, судьбой и честью целой семьи из-за пустяков.

Где же великий, где могучий интерес в настоящем процессе?

Был ли ла Ронсьер влюблен в Морель-мать?

Нет. Все данные убеждают, что он никогда и не мечтал о такой любви, – сами противники мои вынуждены признать это.

Любил ли он Марию?

Нет, ничего, кроме гнусностей, не писал он ей, а между страстных похвал красоте, уму и благородству матери находил для дочери одни слова отвращения и презрения.

Хотел ли жениться?

Действительно, оригинальный способ достигать цели путем ежедневных оскорблений! Желал бы я встретить подобное объяснение злодейства. Вот человек, который, не ведая обыкновенных средств женитьбы на богатой наследнице, стремится обесчестить ее и погубить; ничего ведь не останется родным, как выдать ее тому, кто опозорил девушку пред целым светом.