Александр Бойко - Римское и современное уголовное право

в) выделялось явное (furtum manifestum) и неявное (furtum nec manifestum) воровство, причем последний вариант преследовался весьма мягко – двухкратной денежной пеней от стоимости похищенной вещи;

г) существовала еще одна дифференциация, не воспринятая потомками. Мы позволим называть нижеприводимые ситуации особыми формами прикосновенности к чужим преступлениям, хотя древнеримские юристы причисляли их к furtum. Это: furtum oblatum – воровство, при котором похититель передает украденный предмет другому лицу, надеясь таким образом уйти от ответственности, и эта вещь обнаруживается у невольного или настоящего помощника, и furtum conceptum – воровство, доказанное нахождением вещи у лица, которое не имеет ничего общего со злодеем;

д) наконец, уголовная ответственность приноравливалась и к потерпевшему. Рим более тщательно оберегал аппенинское имущество, чем союзнические вещи, расположенные в провинциях. Хищение государственного достояния в метрополии именовалось peculatus, а для аналогичных действий на окраинах империи пришлось приспособить уголовно-правовое понятие repetundae, которое вначале охватывало только взяточничество. [39] Очень примечательно, что peculatus не погашалось давностью, и вообще недоимки по государственным деньгам (residiis) переводились на наследников казнокрада-расточителя. Так римляне берегли казенный интерес. К этому звали примеры античности. Так, Гарпал, казначей и друг детства А.Македонского, убежал от своего патрона в 324 г. в Афины с большой суммой денег. Разгорелся спор о выдаче беглого преступника. Позже он был убит на Крите. А что у нас? В разные годы и с разным успехом находились (находятся) в бегах от российского правосудия Березовский, Гусинский, Козленок, Собчак, Станкевич, попал в зарубежные полицейские сети Бородин. Так называемая приватизация останется в памяти поколений недосягаемым образцом общегосударственного peculatus. Казна разворована дотла, а страна обложена международными долговыми обязательствами на многие десятилетия вперед. И это не конец. Когда пишется эта книга, сотни новообращенных друзей народа, в том числе славящиеся предвыборным меценатством и борьбой за свободу слова олигархи, присосались к бюджетным жилам России: пошла деньга в Чечню! А на политическом Олимпе и телеэкранах усиленно муссируется проблема амнистии нуворишам, – какие там сроки давности.

Преступления против личности и собственности почитались как crimina privata. Но уже получили развитие и публичные деликты – crimina publica. Пожалуй, можно выделить три группы таких посягательств. Первая именовалась бы сегодня государственными преступлениями, и к ним без особой натяжки следует отнести подделку монет, участие в запрещенных союзах и ночных сходках, применение недозволенных приемов во время выборов (преступное искание должности или подкуп – ambitus), сопротивление магистратам и в первую очередь трибунам, использование фальшивых весов и пр. Но главное антигосударственное преступление в республиканский период именовалось de majestate.

Его появление связано с закономерным формированием другого национального феномена – majestas populi Romani (величие царственного народа). Закономерным потому, что эта политико-правовая конструкция быза заказана самой жизнью – территориальными приращениями и крепнущим политическим могуществом Рима, консолидировавшими нацию, да республиканскими порядками. Первоначально субъектами de majestate признавались только высшие должностные лица: сенаторы, магистраты. Позже понятие этого преступления расширилось до уровня perduellio, увеличилась и палитра субъектов. С переходом к монархической форме правления начались атаки на общенациональную икону (majestas populi Romani), и первым здесь был Сулла. “Знаменитый диктатор, – писал дореволюционный романист, – отождествил себя с государством, то есть совершающий преступление de majestas, совершал его не против народа, не против государства, а против личности диктатора”. И далее: “Следовательно, природа преступления de majestate была извращена Суллой, и после него никто не отважился восстановить настоящее значение этого преступления: со времени Суллы majestas принадлежит тому, кто стоит во главе государства, но не народу” [17]. Сегодня это суждение если не оспаривается, то уточняется: утверждается, что нет нормативных подтверждений коварных помыслов Суллы и его последователей. “Величие императора не подменяет собой величия Римского государства и народа, а является составной частью этого величия… с эпохи Юлиев-Клавдиев и до IV в. lex Julia maiestatis не претерпел существенных изменений с точки зрения как толкования самого понятия crimen maiestatis, так и сферы действия данного закона. Несмотря на то, что процесс отделения fas от ius, божественного от человеческого, начался еще с так называемой ромуловой эпохи, эти понятия по-прежнему тесно переплетались в законе об оскорблении величия, а процессы об оскорблении по-прежнему носили не только политический, публичноправовой, но и сакральный характер” [18].

Другими категориями публичных деликтов в республиканский период числились посягательства на нравственность (сводничество, кровосмешение, гомосексуализм, многомужество, прелюбодеяние, или, по-современному, изнасилование, внебрачное сожительство с замужней женщиной) и преступления против религии (обыкновенное святотатство, но не богохульство). Христианство со штатом поводырей еще только утверждало себя в империи, а потому защита от оскорблений возлагалась на самих небожителей. Римляне на рубеже эпох искренне верили в то, что боги оборонятся и сами: deorum injuriae, diis curie.

Вообще республиканский период унаследовал от предыдущего этапа одну мерзкую вещь – почти полную неопределенность в вопросах уголовного права. За пределами скромного текста Leges XII tabularum публичные и частные деликты находились в полной власти, а точнее, во власти произвола магистратов. Их деятельность по справедливости оценивается двояко, но в большей мере положительно. Ведь постоянные судебно-следственные комиссии вытеснили из уголовного судопроизводства неповоротливые народные комиции и очень сильно преуспели в дополнениях к законам (настолько, что современники откликнулись специальным понятием nudum jus Quiritium – голое право, обесцененное правотворческой активностью преторов и эдилов). Вступая в должность, преторы и эдилы делали публичные объявления о тех правилах и принципах, которым они будут следовать при рассмотрении споров. Они и назывались эдиктами. При этом начинающий магистрат, по традиции, обещал ценить и практику своих предшественников; эта преемственность именовалась edictum tralaticim. Несмотря на официальный запрет творить или отменять действующее право (praetor jus facere non potest, praetor jus non potest), магистраты брали на себя смелость правотворчества.