Константин Арановский - Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография

Стойкое согласие в мотивах нельзя хорошо утвердить лишь в общей покорности авторитету, которой, кстати, противопоказаны сплоченное товарищество подвластных и верность общим правилам. К тому же солидарная покорность вожакам сама собой не перейдет в то новое направление, где ее участники уверенно устроили бы коллективную защиту от высокопоставленных притеснений. Наконец, солидарность в совместном поклонении авторитетам нужно поддерживать близкой угрозой насилия, а такую угрозу трудно сделать непрерывной, пока сами индивиды не пропитаны страхом и не готовы долго оставаться в униженной робости. В индивидах среднего ранга такие состояния держатся плохо, истощаются и слабеют, а это вредит и угрожает субординации, пока сам индивид себя не разжалует в ранге, не понизит в собственном самочувствии или не будет изгнан либо уничтожен.

Если же он остается в общности, племени и сословии со своим рангом, он держит в себе и мотивацию, которую условно можно считать независимостью, и поводы, чтобы иногда ее оживлять. Однако, чтобы эта условная независимость протекала со стабильным образованием согласованных между индивидами мотивов к общему действию, «среднему классу» нужны общие поведенческие ориентиры в длящихся установлениях. У приматов таких ориентиров нет, а рефлексы, вполне надежные сами по себе в управлении поведением, в реализации слишком зависят от обстановки, которая часто меняется. Поэтому в стаях иерархия остается в силе и ненадолго лишь обрывается, чтобы пало прежнее доминирование и образовалось новое.

Людям же мышление, рефлексия, память прошлого и проекция в будущее позволяют сойтись иногда в общих правилах, способных установиться среди готовых к этому индивидов. Вопреки и благодаря условной их разобщенности они и помимо авторитета могут время от времени мотивировать и вести свою деятельность сравнительно согласованно. Конечно, в пределах деятельной жизни человек не соберет для этого нужного опыта, который, как и у приматов, часто прерывается и не дает убедительной ориентирующей линии, если чем-нибудь его не закрепить в передаваемых по традиции навыках и ориентирующих знаниях. Ориентиры берут ближайшим образом из мифов, легенд, где сказание навязывает понимание общей обстановки, связывает между собой времена и пространства и внушает назидательные примеры и образцы, чтобы можно было их продолжать и воспитывать с верностью правилам, излагая в устной передаче, а потом собирая в список.

В общем, книжный материал, не только сугубо правовой, разумеется, а всякий, способный дать ориентиры и питать ими мотивационные вещество, образует со временем источник согласованных представлений о правильном. В общении с письменами каждый получает, конечно, свои представления и намечает правила сам, но при общности текстов представления эти местами приходят между собою в согласие. Вместе с прочими средствами коммуникации письменность сближает взгляды и мотивы среди читающих и, не предрешая наверняка, все же позволяет иногда установиться согласию в манерах, повадках и правилах.

В музыке, наверное, это заметнее, чем в праве, поскольку прямо глазах, по сути, с нотным письмом явились в европейское искусство ясные музыкальные правила, сложные произведения и осмысленная сплоченность в музыкальном деле его компетентных участников, вовлеченных сообща в применение инструментов и средств, которые быстро стали изощренными. Там без уверенных в себе знатоков, верных записи и правилам, ничего не сделать просто «от души», как это пробуют сделать в толпе, собравшейся пошуметь от полноты чувства или во славу начальства. Развитая музыка, как язык или право, берет свое не только сложностью и свободой решений, но тем, в первую очередь, что следует музыкальным законам. Их нельзя выдумать и произвольно установить, а только иногда можно нащупать, понять и открыть, как, например, интервалы в гептатонике (семизвучии), гармонию, ритмический размер, синкопы с триолями и даже законы диссонанса, ритмического «конфликта» вроде свинга. Ими живут и народные жанры – подлинные, пока их не извратят до псевдофольклора, и даже лучше защищенные от пошлого произвола, но обделенные в способах свободного изложения, в средствах развития и этим уязвимые в обстановке прогресса.

Право, излагаемое и развернутое в письме, рискует, конечно, произволом и опасной подвижностью; оно само может быть источником раздора, когда решают самовольно его писать и разногласно переписывают. И все же местами писаное право объединяет, мобилизует на свою сторону такую деятельную поддержку, какой иначе праву не знать, останься человек с простым обычаем в массе собратьев под властью вожаков. Не напрасно книгосожжением, цензурой, преследованием литературы и вообще всякой письменности вооружали себя, не сговариваясь, Цинь Шихуанди, католические, коммунистические, национал-социалистические и прочие общенародные авторитеты.

Настоящее, однако, соперничество, как и действительную поддержку праву дают не письменность, не прихоти и даже не насилие, а то, что сопоставимо с правом этически, то есть равносильно ему или превосходит его мотивационную силу. В такой способности выказала себя любовь, которую христианство выводит, как и волю, из духовности и ставит на религиозную вершину 96. Впрочем, эту славу любви предрекали и до Христова пришествия 97. Если и в безрелигиозной совести любовь к ближнему умеет эмоционально пересилить правосообразное, то с верой она еще и оправдает отступление от правил: « …любовь друг ко другу покрывает множество грехов » (1 Пет. 4:8). Это отличает ее от прочих страстей 98, которые тоже способны возобладать над запретом, отвратить от долга или свободы. Но чувство успеха, превосходства, гнева или страха не оправдают беззакония и даже нарушителя оставят в беспокойстве, если он хоть частью вменяем. Вор, например, следуя главному своему влечению и воровской удаче, все же услышит в себе, пусть неясно или с отсрочкой, отголоски постыдного и несуразного, бессмысленного, виновного или опасного, и даже когда ничто ему не грозит, все-таки спрячет украденное, а начинающий – может быть, даже вернет, и во всяком случае скроет следы, скроется сам или поведет себя напоказ открыто и слишком шумно, будет ненужное что-нибудь объяснять, оправдываться или натужно храбриться.

Законы природы и магии, сама неотвратимая смерть находят в любви сначала равную себе силу (« …крепка, как смерть, любовь » – Песн. 8:6), а потом уступают ей, ибо «Бог смерти не сотворил» (Прем. 1:13). Но не для того любовь торжествует, чтобы вовсе попрать закон и правду – « … любовь есть исполнение закона » (Рим. 13:10); « Любовь долготерпит, милосердствует,…не завидует,…не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится » (1 Кор. 13:4–8). В итоге любовь просто превосходит в пространстве веры «равнодушное» право и дает начало другому закону, чтобы в нем поселились, кроме беспристрастной справедливости, милосердие и добрая воля и чтобы он позволял прощать вину и долги, щадить слабых, исправлять жестокие запреты, правила и утверждать новые в согласии с духовной природой людей – равных между собой перед Богом и не разъединенных, как прежде, в законном господстве и правомерном унижении.