Константин Арановский - Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография

Вместе с любовью христианство ставит в первый ряд силу Логоса – Слова 99, тоже превосходящую прежнее право, ибо Слово это благовествует в Новом Завете свой новый закон. В этом значении Слово – уже не движение речи и души, не психическое отправление и не магический знак, а творящее начало, сам Творец, созидающий и покоряющий даже стихии, как слово Христа укрощало море. Правда, за словами и прежде признавали (признают и теперь) способность заговорить, заколдовать, благословить или проклясть, возбуждая различные силы и направляя судьбы предметов и людей, духов и самих богов. Однако с этой способностью оно остается среди магических средств вроде воска или иглы, которую вонзают в кукольное подобие врага, или же принадлежностей тела (волос, крови, одежды и т. п.), манипулируя которыми можно привести в действие причины и связи, предрешая этим телесное здоровье, удачу в делах или болезнь, смерть 100и далее, вплоть до создания или прекращения обязательств и прав, когда клятвенное, например, слово приводит в действие уже разведанные или тайные силы закона.

Логос же предстает, во-первых, в образе решающего первоначала, а не средства, способного всего лишь пробудить магические силы. Во-вторых, Логос не только сообщает что-то осмысленное, но и в себе заключает смысл, причем всеобщий, главный, справедливый и душеспасительный (сотериологический). Это позволяет чувствовать в образе Слова направляющее духовное начало и сверхъестественную – надприродную мощь, которая не отменит, но превзойдет, если нужно, природно-магические зависимости и переиначит своей правотой сам закон, устоявшийся среди людей.

В отличие от объективности закона, который полагают исходящим от природы, растворенным в ней и господствующим над всем, что ни есть вещественно-телесного, Слово и слова субъективны и, по видимости, бестелесны и воздушны, поскольку исходят от тех, в ком заключены дыхание, душа и дух 101. Образно отделяясь от вещественной природы, одушевленность не вполне предрешает, но допускает выход из покорности превосходящим силам судьбы и закона, в которой человек буквально, в телесном смысле оставался субъектом – subject , то есть подлежащим , пребывающим « под… » их властью 102.

Со всей одушевленностью, однако, человек, обремененный нуждой, страхами и сомнениями, вряд ли нашел бы в себе самом дух той силы и правды 103, что сопоставима была бы с мощью судьбы и природы. Сначала он полагался на языческих богов, подвластных, впрочем, как и он сам, закону и не таких уж всесильных 104, а потом – на Всемогущего Бога, потому что лишь Духу бесконечной силы и бесспорной правды под силу всерьез оспорить господство прежнего, ветхого закона. Произвол и дерзость против судьбы и законов, запретов и богов случались, конечно, до Моисея и Христа, как и после них, но больше известны в преступлении, тираническом беззаконии, в лучшем случае – в героическом дерзании, иногда красивом, но все равно наказуемом и трагически бесплодном. Случаи прежнего законодательства, такие как законы Ликурга, Драконта, Солона, XII таблиц, эдикты претора и другие, не столь знаменитые предстают не первотворением, в отличие от Моисеевых Заповедей и тем более от Нового Завета, а воссозданием и утверждением закона в письме, приведением его в порядок – всегда в покорности ему. Законы же от Святого Духа и Слова человек получал в откровениях и писаниях Ветхого и Нового Завета, в Его схождениях 105и пророчествах. В исламе и теперь считают закон исходящим лишь от Аллаха и вполне изложенным лишь в Коране, что отнимает законодательные права у земной, человеческой власти, чтобы низамы и фетвы, иджма и кияс предназначены были только изъяснять закон и дать ему исполниться 106.

В Новом же Завете, особенно в Нагорной проповеди, Господь не только дал новый закон, отменяя частично прежний, но и человека призвал к соработничеству в братской любви, позволяя это так понимать, что и воле людей предназначена часть этой работы 107. Такому призванию предстоит исполняться в области морального долга и свободного выбора, из которого растет новое право в новом этическом измерении 108. В этике духовности mores ( нравы ) из обычной повадки- норова перешли в мораль ( нравственность ) с именем того же корня, но с приращением к ним духовности 109. Добро из благ богатства и безбедности также прирастило себе нравственное достоинство и с этим новым смыслом обратилось в доброту души и сердца. Путеводная norma соединилась с ratio в значении рассудка и в новом понятии norma rationis стала совестью 110, чтобы подчинять себе деяния и обстоятельства. В том же русле вина постепенно меняет первый свой смысл и обращается из объективного причинения вреда и обиды 111с дальнейшим обязательным за них возмездием в порок души – воли и разума, без которого уже нельзя ни обвинить, ни наказать.

Само право и справедливость заметными порциями принимают в себя духовность и волю. В компиляциях Юстиниана – уже в христианской Империи – в праве выявили волю воздавать каждому положенное 112в согласии, заметим, с Христовым велением поступать со своим ближним так, как желал бы каждый, чтобы поступали с ним.

Много позже (к XVII веку) получает признание субъективное право. Оно впитало в себя и старый образ естественного закона в его античном и католическом понимании, и, с другой стороны, чувство индивидуализма, получив его частями от лютерано-кальвинизма с примесью мизантропии, в догматах которого каждый в одиночку обречен фатальному Предопределению 113, а также и от жизнелюбивого гуманизма с его верой в разум человеческой личности и волю к свободе. И когда протестантство решило всех оставить наедине со врожденным проклятьем и с видами на спасение через личную веру, а гуманизм, со своей стороны, сделал человека средоточием природы и морального закона, то и естественное право – прежде всеобще-мировое или божественное – сместилось в новое место своей главной драмы. Оно «прошло в удеса», в само естество человека, чтобы обратиться там чередой неотчуждаемых прав, опять-таки от -природных (естественных) и (или) богоданных и вполне уже перенесенных в личность 114. Но и в новом обличье естественное право удержало старый смысл правящего закона хотя бы потому, что взятые из него права и свободы господствуют над юридической прозой так же, как прежде над ней возвышалось ius naturale, и всех по-прежнему связывают, включая суд и власть.

Сходные эволюции, правда не с той подоплекой, случались и раньше, например, в европейских приви-лег иях, где закон – lex, leg, ley , предназначенный кому-то в отдельности или приватно, перетекал к своим носителям и становился частным их обладанием. В этом смысле привилегии субъективным правам предшествуют и все еще остаются в юридическом обращении и языке. Прибрежное право означало как riparian law , так и riparian rights – закон прибрежной полосы и права ее владельца, скажем, на рыбные промыслы или устройство парома. По-русски чин ( ряды и места ) прежде означал общий уклад или строй правил в расстановке лиц с подобающими каждому правами, а потом отошел к носителям чинов, чтобы личный ( его, мой и т. д.) чин значил больше, чем чинное право, хотя и не до того, чтобы все чинно-законное утратило свой общий смысл.