Константин Арановский - Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография

Запись дает правовому чутью и памяти отдохнуть, успокаивает деятельных граждан, носителей правового искусства и даже судейство тем, что право уже записано и никуда теперь не денется, не пропадет. Так, написанием договора стороны иногда себя утешают, будто все решено и обязательства нерушимы, как если бы их исполняла сама запись, а не расчет на выгоду или живое чувство долга или «давления» среды, воспитанные в человеке образы права, верность слову, святость обещания, старательность в делах и совесть со способностью понимать вину и бояться ее на себя навлечь. Кажется, когда право записано, что не так уже важно всегда его чувствовать, знать и хранить, что уже не все нужно решать, не обязательно бояться ошибки и что о записанном праве есть кому позаботиться, чтобы нарушенный закон не остался неотомщенным.

Впрочем, рукописное правовое искусство с личным участием в записи, в ее хранении и проповеди не сравнить по последствиям с книжно-печатным и еще больше – с электронным юридическим словом. Рукопись вовлекает в право не так много пишущих и читающих, но то, что записано в ней, впитывают всем существом – движением, слухом, зрением, вниманием каждого, кто писал и читал, чтобы потом он мог втянуть в право всех, кто доверится внушительному слову и чинному ритуалу.

Печатные же тексты изготавливают и распространяют как предмет, в который не обязательно вовлекаться, когда везде вдоволь печати, а информационный прогресс позволяет выпустить бесконечно много текстов. С верой в печать можно основательно оторвать закон от себя, принимая напечатанное за право и зная притом, что его уже никому не по силам вполне прочесть, что никто уже не сможет отыскать в нем все нужное, узнать его и понять 93. Цифровая же запись усугубляет все тем, что законодательства с нею можно выпустить беспредельно много, на недоступной восприятию скорости и с той же скоростью его менять. Ей к тому же не нужно уже большого объема печатных работ, чтобы записанные и переписанные законодательные тексты быстро разошлись по любому числу получателей. Электронные информационно-справочные системы и сети многое возмещают в этих издержках, ибо связывают право перекрестными ссылками и позволяют быстро найти в нем все нужное, но сами не пишут законодательства и не делают его внятным, надежным и компактным. С этим, право, кажется, уходит из обращения среди людей, чтобы самому сделать все вместо них. Однако действовать, то есть быть регулирующей причиной юридических деяний и явлений, право может лишь эмоциональными и умственными способностями живого человека со всеми его образами, идеями, ценностями, а также человеческими ограничениями, которые не позволят праву исполниться так много и меняться так быстро, как пишут и меняют законодательство.

Обыденности и прогрессу с письменными удобными средствами не заменить и не пересилить собою права, зато с ними растет беспечность, падает правовое чутье, потому что запись, набирая силу главного и последнего резона, приближает право к забвению 94. Не примечательно разве, что ко времени Компиляций Юстиниана, Эклоги Льва III Исавра, Базиликов Василия I Македонянина и Льва VI Философа право пришло в упадок и расцвел византизм? Разве возобновилось римское право, когда арабы вернули Компиляции в Европу, и разве не оставалось оно пять-семь веков среди «искусств» в упражнениях католических университетов? Разве не силы ума и правового чувства постепенно вернули его к жизни, когда речью, обдумыванием и обсуждением, рукописной работой и воспитанием юристов Европа частью возобновила античный материал в новой обстановке? А яркие кодификации XIX века разве не повели затем Европу в «юридический позитивизм», когда законодательная буква и библиотека чуть не «съели» право? И разве не обсуждают (и не осуждают ли) парламентское ожесточение в написании наших законов заодно с отчаянием от беззакония? Правовая письменность иной раз дает почву не праву, а произволу той разновидности, когда право знают лишь в письме, которое даже бессмыслицу узаконит, лишь бы ее записали.

Впрочем, издержки и риски – это попутные или побочные последствия письма, которое возвышается в праве не одной лишь беспечностью людей, но и силой уважения, которым человек напитался за несколько тысячелетий книжной письменности. Примерно так люди уважают хлеб при бессчетном разнообразии доступной пищи. В наследство от священнописаний образ книги вобрал в себя авторитет носителя закона, истины – до сих пор, в отличие от многих вещей, нельзя спокойно выбросить ни хлеб, ни даже ненужную и пустяшную книгу или сжечь ее, не поискав оправдательных тому причин хотя бы для себя самого.

Письмо участвовало в том, чтобы в закон обратилась та часть людей, которые не вполне склонны все оставить властям и непрерывно оставаться в иерархии, не пытаясь ее ослабить 95. От низших рангов закону мало хорошей поддержки, ибо иерархию там знают твердо и отдыхают от нее не под защитой правил, не в настоятельных притязаниях, а в порывах общей агрессии или в беспорядочных сварах, в притеснении слабейших и лишь изредка – в тихой готовности сделать рывок наверх к господству. Господство собратьев среднего ранга «внизу» терпеть тем труднее, чем больше кажется, что «мы их не хуже», и чем вернее господин поощряет их к недовольству. Ему и обещана в первую очередь лояльность большинства, которое бывает значительной силой, если ее направить.

В иерархии самоопределение мало востребовано, в отличие от общения среди условно равных, которым чувство силы и значимости позволяет проживать в себе заметными порциями свободу и воспитывает в этой наклонности, если не прерывать ее слишком часто опытами унижения. В соблазнах свободы, однако, деятельные и беспокойные индивиды могут стать источником непорядка, более раздражающего или опасного, чем униженная сварливость большинства. Это дает поводы вожакам подавлять среднеранговых с участием большинства, разделять их на партии и сталкивать между собой.

В их положении много риска и мало преимуществ, пока не состоится среди них сплоченная группа, чтобы отстоять себя от насилия иерархов и агрессии низшего большинства. Если эта группа не проиграет, не будет изгнана и, однако же, не победит вожаков в коротком решающем столкновении, чтобы с новыми вождями установить свою такую же иерархию, то, возможно, наступит равновесие, когда «средние» держат за собой долю свободы, притом, конечно, что между ними установится доля общности в мотивах согласованного поведения. Обсуждать подобные социальные состояния позволяют не столько крупные стаи приматов, сколько, например, греческие полисы, рыцарское или городское средневековые сословия.