Олег Скляров - «Есть ценностей незыблемая скала…» Неотрадиционализм в русской поэзии 1910–1930-х годов

Насыщенной эмоциональности субъекта у раннего Мандельштама чужда прямая экспрессия, и в силу этого любой аффект не выражается непосредственно в фактуре стиха, но даётся в плане бесстрастной описательности.

«Стрекозы» (а также «ласточки» и реже «чайка») в ранней лирике Мандельштама, как правило, символизируют хрупкое, одухотворённое начало, со всех сторон окружённое бездушной стихией.

Мандельштамовское понимание реального, реальности не оставалось неизменным, эволюционировало, и об этом пойдет речь дальше.

«Начинающий Мандельштам, – по мнению Л. Я. Гинзбург, – ориентируется… в особенности на Сологуба с его концепцией призрачного мира…» (К, 262).

Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии… С. 254–255.

Другой вариант этой строфы в более поздней редакции: «Что если, вздрогнув неправильно, / Мерцающая всегда, / Своей булавкой заржавленной / Достанет меня звезда?» (К, 293).

Этот образ присутствует в стихотворении 1922 г. «Кому зима, арак и пунш голубоглазый…», а также применительно к В. Розанову в написанной в том же году статье «О природе слова» («…Розанов всю жизнь шарил в мягкой пустоте…» – СК, 61).

Об отражении религиозных исканий Мандельштама в его биографии и творчестве см.: А, 215–233.

Ср. с признанием из стих. «В изголовье чёрное распятье…» (1910): «…Страшен мне “подводный камень веры”…» (К, 134), где Мандельштам берёт в кавычки цитату из тютчевского «Наполеона».

«Евхаристия» («Вот дароносица, как солнце золотое…») и «Аббат» – два стихотворения 1915 г., вошедшие в сборник «Камень».

Интересный (хотя и не бесспорный) комментарий к стихотворению см.: А, 220–221.

Нечаянной эта обмолвка конечно же является лишь для героя данного лирического сюжета, но никак не для автора. В то же время пронзительное «Господи!» здесь заметно отличается от холодновато-отчуждённого «Господь» в стихотворениях «Змей» (К, 131) и «Как облаком сердце одето…» (К, 130).

Ср. запись С. Б. Рудакова от 1 июля 1935 г. (Мандельштам о Гумилёве): «Я говорил ему, поменьше Бога в стихах трогай (то же у Ахматовой: “Господь”, а потом китайская садовая беседка)» (Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме. Париж, 1986. С. 243).

Цит. по: Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии… С. 259.

Там же. С. 256.

Кузмин М. О прекрасной ясности // Аполлон. 1910. № 4. С. 6.

Гумилев Н. Жизнь стиха // Аполлон. 1910. № 7. С. 6.

Мусатов В. Пушкинская традиция в русской поэзии… С. 256.

Комментарий к существующим разногласиям по вопросу о точной датировке статьи см.: СК, 298; К, 334–335.

Ср. у Пушкина в стих. «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»: «равнодушная природа» «сияет» «красою вечною». У Мандельштама же неочеловеченная природа, как правило, непричастна нетленной Красоте, мрачна и уныла.

Слова из статьи Мандельштама «О природе слова» (см.: Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 186). Ср. в стих. «Необходимость или разум» (1910): «…Но человек чертит алмазом, как на податливом стекле» (К, 122).

В. Соловьёв, как известно, видел в неподатливой косности камня сильнейшее возражение против гегелевской теории эволюции духа.

Тагер Е. Б. Модернистские течения и поэзия межреволюционного десятилетия // Русская литература конца 19 – начала 20 века. 1908–1917. М., 1972. С. 324.

«Тяжесть» у Мандельштама амбивалентна. В одних случаях она символизирует бытийную осязаемость явлений (ср.: «Всё стало тяжелее и громаднее» – СК, 67, или: «…Какая-то тяжесть жива; / И призраки требуют тела…» – К, 130), в других – «сырую», непреображённую реальность, и тогда «тяжесть» предстаёт как «недобрая» (К, 39).

Звезда «длинной булавкою», как мы помним, вонзается «в сердце» поэта, тогда как «стрела готической колокольни» в свою очередь норовит у Мандельштама «уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто» (СК, 170). Этот обмен «уколами» весьма примечателен в контексте обозначенной нами онтологической проблематики. Отсюда неожиданно приоткрывается смысл концовки одного из стихотворений 1910 (?) г.: «…И моя последняя мечта – / Роковой и краткий гул пробоин моего узорного щита» (К, 136).

Ср. пушкинское «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон…» с первой строфой одного из стих. Мандельштама 1910 г.: «Как облаком сердце одето / И камнем прикинулась плоть, / Пока назначенье поэта / Ему не откроет Господь» (К, 130).

У Пушкина (в «Пророке») встрече уныло «влачащегося» «в пустыне мрачной» героя с «шестикрылым Серафимом» тоже предшествует смутно «томящая» его «духовная жажда».

«Томленье» фигурирует и в посвящённом памяти Анненского стихотворении А. Ахматовой «Учитель» («…всех пожалел, во всех вдохнул томленье…») в близком соседстве с примечательной, хотя в историко-литературном смысле и не совсем справедливой строкой: «…как тень прошёл и тени не оставил…»

Образы из стихотворения 1920 г. «Ласточка» («Я слово позабыл, что я хотел сказать…»).

Выражение из первого стихотворения цикла 1933 г. «Восьмистишия» («Люблю появление ткани…»).

Позже, в 20-е гг., поэт придёт к пониманию языка как оплота бытийственности. См. об этом, например, в статье «О природе слова» (1922): «Зато каждое слово словаря Даля есть орешек акрополя, маленький кремль, крылатая крепость номинализма, оснащённая эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием…» (СК, 63).

Ср. с замечательно глубокой формулой М. Бахтина: «Поиски собственного слова на самом деле есть поиски… слова, которое больше меня самого; это стремление уйти от своих слов, с помощью которых ничего существенного сказать нельзя» (Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 526).

Текст стихотворения приводится по изд.: Мандельштам Осип. Соч.: В 2 т. / Сост. П. М. Нерлер. М., 1990. Т. 1. С. 139–140.