Адольф Демченко - Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Ученические тетради носят следы строгого чтения и проверки. Гаврила Иванович требовал от сына точности перевода, ясности и четкости стиля. Настойчивость ученика в поисках лучших оборотов и выражений радовали его. «„Удивительно, как Коля чисто по-русски передает мысль греков”, – восхищался часто Гавриил Иванович». [169]Стремление к чистоте и красоте слога порождало критическое восприятие печатных текстов. Со слов очевидца биограф передает следующий эпизод. «У Николая Гавриловича была книга: „История римского народа” Роллена в переводе Тредьяковского, которая поражала его плохим слогом. Целые вечера проводил он со своим товарищем в том, что говорил сам и заставлял говорить его, как бы лучше выразиться. Когда же он, выучившись французскому языку, достал подлинник этой книги на французском языке, то сличал его в продолжении почти целой зимы по вечерам с переводом Тредьяковского, в чем часто участвовал его товарищ В. Д. Чесноков». [170]Именно в эти годы у Чернышевского начала развиваться та способность к научной оценке попавшего в его поле зрения факта, о которой он говорил впоследствии: «Я один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения <���…> Таков я с моей ранней молодости» (XV, 165).

В круг лингвистических занятий Чернышевского скоро вошли языки, вовсе не предусмотренные в училищах: французский и немецкий. В «греческой» тетради 1839–1842 гг. сохранилась запись (вероятно, 1841 г.) с перечнем языков и какими-то цифрами, обозначавшими, по-видимому, подсчет дней и страниц. В этом перечне: немецкий, французский, славянский, греческий, латинский, русский. [171]В домашней библиотеке Г. И. Чернышевский держал книги на немецком и французском языках, последний он знал хорошо. По-немецки Николай совершенствовался у немца-колониста Б.X. Грефа, учителя музыки, бывавшего в доме Пыпиных. [172]Французским начал было заниматься в частном пансионе Золотарёвых, [173]но там уделяли внимание, прежде всего, грамматике и произношению, а юный Чернышевский преследовал сугубо практические цели, и он начал заниматься языком самостоятельно.

В изучении иностранных языков Чернышевский пользовался рекомендованным, по всей вероятности, его отцом методом, который впоследствии советовал многим. Брался хорошо известный текст (например, «Евангелие») на незнакомом языке и тщательно разбирался, на произношение и тонкости грамматики время не тратилось, и он быстро выучивался переводить с незнакомого языка. «Если б я тратил время на глупости французской грамматики, – объяснял он однажды сыновьям свой способ изучения языков, – я не имел бы досуга вникать в смысл французских выражений. Терминология французского языка по тем отраслям знаний, которые меня интересовали, известна мне, как хорошим французским специалистам этой отрасли знания. И, например, историческую книгу на французском языке я понимаю яснее, чем может понимать её кто-нибудь из французов, кроме специалистов по истории. Но я не могу написать ни одной строки по-французски. Тем меньше я способен произнести хоть какую-нибудь фразу так, чтобы француз понял её» (XV, 21).

Тогда же, то есть ещё до семинарии, Чернышевский получил первые сведения из арабского и персидского языков. К изучению первого его побудил, вероятно, Г. С. Саблуков, о котором речь ниже. Персидским письмом, или, по словам Чернышевского, «вопросом о чтении гвоздеобразных надписей», он интересовался по статье в «Энциклопедическом лексиконе» А. Плюшара, издававшемся в 1835–1841 гг. (I, 689). Н. Ф. Хованский сообщал со слов современников об уроках, которые Николай брал у заезжих персов, в свою очередь занимаясь с ними русским языком: «Персиянин приходил по окончании торговли в дом Ч., снимал на пороге туфли и залезал с ногами на диван – начинались уроки, которым Ч. отдавал всё своё внимание, а домашние дивились». [174]

Греческий, латинский, арабский, персидский, славянский, французский, немецкий – таким языковедческим багажом не мог похвалиться даже преподаватель училища, не говоря об учениках. В досеминарские годы он, по свидетельству родственника, «имел столь обширные и разнообразные сведения, что с ним не могли равняться двадцатилетние ученики средних учебных заведений». [175]

Последний училищный экзамен состоялся в конце июня 1842 г., и в «Именных перечневых ведомостях за 1841–42 уч. год» против фамилии Чернышевского появились записи: «поведения очень хорошего, способностей, прилежания и успехов хороших», выбыл «в семинарию». [176]Свой путь он определил точно и, как ему казалось, окончательно: после семинарии поступить в духовную академию, и на поприще богословских наук добиться известности, славы. [177]«Мне особенно памятна весна 1842 года, – вспоминал А. Ф. Раев. – Я приступил к подготовке к экзамену в гимназию. В виде отдыха я почти каждодневно гулял по вечерам с Н. Г. по Сергиевской улице города Саратова, на которой мы оба жили в соседних домах. Наши разговоры главным образом касались поступления в высшее учебное заведение и дальнейшего затем устройства. Меня удивляло ясное сознание им этого предмета. Высказав ему, чего хотелось бы мне, я спросил его, чего он желал бы. С первого раза он уклонился от прямого ответа на этот вопрос, но потом сказал: „Славы я желал бы”. Слова эти сделали на меня впечатление». [178]В связи с этим невольно припоминается высказывание Чернышевского о молодом Гоголе: «…Был одарён этим орлиным стремлением к неизмеримой высоте: ему всё казалось мало́ и низко, чего достигал он или что создавал он» (III, 635). Если беседа молодых людей касалась, по свидетельству А. Ф. Раева, «высшего учебного заведения», то для самого А. Ф. Раева это были мысли об университете (поступил туда в 1843 г.), [179]а для Чернышевского – о духовной академии, только по её поводу он мог иметь тогда, как выразился мемуарист, «ясное сознание этого предмета». Именно на этой стезе мечты о славе, признание в желании которой и засвидетельствовал А. Ф. Раев, приобретали чёткое осознанное выражение. [180]

С внушёнными отцом мыслями о духовной академии Николай Чернышевский впервые взял перо; теперь они окрепли, превратились в осознанную цель, и с ними он вступал в новую фазу развития, результат которого так ясно предвидел и ждал.

С 7 сентября 1842 г. пошёл первый для Чернышевского семинарский учебный год, [181]положивший начало выполнению далеко задуманного плана продвижения по духовным степеням, а уже 3 февраля 1844 г. в письме к уехавшему в Петербург А. Ф. Раеву читаем: «Разумеется, скучно в семинарии. <���…> Уж если разобрать только, то лучше всего не поступать бы никуда, прямо в университет. <���…> Дрязги семинарские превосходят всё описание. Час от часу всё хуже, глубже и пакостнее» (XIV, 6). 29 декабря 1845 г. он подал прошение об увольнении из семинарии. Письмо и последовавшее через полтора года увольнение фиксируют настолько резкую и скорую перемену в мыслях и жизненных планах, что биограф вправе говорить о пережитом кризисе, бесповоротно изменившем прежние решения посвятить жизнь богословию. Важнейшая биографическая задача – исследовать источники этого кризиса, выявить его слагаемые. Основным материалом здесь служат документы семинарского архива. К сожалению, они не дошли до нашего времени в первоначальном перечне, многие из них не сохранились, в том числе очень ценные, имеющие к Чернышевскому прямое отношение. Но и уцелевшие «дела» использовались далеко не полно, фрагментарно. Между тем обследование семинарского фонда позволило выявить не учтённые исследователями данные и во многом воссоздать конкретные черты обстановки и условий, которые способствовали решительному пересмотру Чернышевским недавних верований и ориентаций.