Роман Сенчин - По пути в Лету

«[28 августа 1930] Стихотворение “Размышления у Инженерного Замка” читалось мною не только у Смиренского, но и в пивной гр<���ажданину> Пожарину. [31 августа 1930] В дополнение к моим предыдущим показаниям своё стихотворение “Размышления у Инженерного Замка” и мои другия стихотворения с антисоветской окраской я неоднократно читал в пивных вслух и у своих знакомых. В своих разговорах, которые я вёл в пивных и у своих знакомых, я иногда высказывал недовольство существующим строем и его политикой».

В итоге Тинякова осудили на три года лагерей (слушателей не тронули). Заключение он отбывал на Соловках, а потом находился в ссылке в Саратове. В 1933 году вернулся в Ленинград. Жил за счёт продажи своего архива в Пушкинский Дом, Гослитмузей, Государственную публичную библиотеку. Умер в больнице Памяти жертв революции 17 августа 1934 года.

Одно из последних прижизненных упоминаний о Тинякове – в дневнике Михаила Кузмина (запись от 28 июня 1934 года): «…Прошёлся по Невскому. Встретил Тинякова на костылях и Хармса…». (Интересно, порознь встретил или вместе? Известно, что Хармс очень интересовался Тиняковым, был с ним знаком.)

Кстати сказать, заявляя в повести «Перед восходом солнца», что не знает «его дальнейшей судьбы» (после примерно 1928 года), Михаил Зощенко несколько лукавил. (Что вполне простительно пусть в автобиографической, но прозе.)

В архиве писателя сохранилось письмо Тинякова к нему от 6 июля 1933 года:

«Дорогой Михаил Михайлович!

Был я в лагерях, где мне жилось очень хорошо, но откуда меня, к сожалению, освободили досрочно; отбывал я затем конец срока, – на положении почти свободного гражданина, – в Саратове, где голодал и бедствовал невероятно. Став полноправным гражданином, я вновь вернулся в Питер и нашёл здесь жену, совершенно больную (туберкулёз костей), безработную, голодную. Попрошайничать на улицах боюсь, – как бы опять не выслали! Ищу везде работы, есть надежда, что недели через две получу и буду иметь хоть кусок хлеба. Но что делать до тех пор? Невыразимо тяжело отнимать последние крохи у больной женщины, которая и без того много-много для меня сделала.

Вы были в своё время добры ко мне, подавали мне… Но не думайте, что я бессовестный и бесчестный попрошайка по натуре. С краской стыда, с болью в сердце обращаюсь к Вам я сейчас. Если Вы в состоянии, то помогите мне на эти ужасные две недели маленькой суммой (не больше 25 руб.). И если у Вас среди хлама найдутся какие-нибудь рваные, никуда не годные брючёнки и что-нибудь из бельишка, это тоже пожертвуйте мне: дошло дело до зареза.

Простите меня! Если не отвергнете моей просьбы, то черкните, когда зайти: беспокоить я Вас не буду, возьму и уйду, унося в сердце вечную, неизмеримую благодарность к Вам.

Искренно любящий Вас

Александр Тиняков.

Адрес мой: ул. Жуковского, д. 3. кв. 7.

Александру Ивановичу Тинякову».

Как бы хотелось узнать, помог ли ему Зощенко, отозвался ли как-то на это письмо. Не исключено, что и нет – это было попросту опасно, а Зощенко тогда находился в зените славы, собирался в писательскую командировку на Беломорканал… По иронии судьбы, в 1946 году (через три года после написания «Перед восходом солнца») он фактически был отлучён от литературы, и над ним замаячила перспектива повторить судьбу Тинякова: выйти на улицу с протянутой рукой, отправиться в лагерь, голодать… Зощенко занялся сапожным ремеслом, переводил зарубежную прозу, публиковал её, но фамилию переводчика указывать было не велено… Позже его восстановили в Союзе писателей, снова стали выходить книги, правда, пенсии от государства Зощенко не удостоился, к писательству, по существу, не вернулся. Не смог.

Читая и перечитывая страницы «Перед восходом солнца», на которых описывается бывший поэт Т-ов, я пытаюсь понять, что так поразило Михаила Михайловича. Мало ли было тогда в Петрограде-Ленинграде «потерявших человеческий облик», мало ли бывших дворян и буржуев стали люмпенами. Наверное, жуть вызывало у Зощенко то, что это был человек его цеха – писатель (притом признанный советской властью, которая дала ему корочки члена Всероссийского союза писателей), ставший животным (или стремящийся таковым казаться?), предавший своё звание писателя, растоптавший своё призвание. «Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало», – сожалеет Зощенко, вспоминая Тинякова 1912 года, когда он был чист, красив и читал эстетские стихи.

На мой взгляд, Александр Тиняков и был создан природой для вот этой своей жизни, которая была «больше». После. Не будь её, мы бы имели другое представление об истории страны середины 20-х – начала 30-х, о людях, её населявших. Впрочем, о людях – это громко сказано, – Одинокий и остался одиноким. По-настоящему одиноким, единственным в своём роде. Не прятался, как Александр Добролюбов, в Узбекистане, не убил себя, как, видимо, понявший, что писать ему свободно уже не дадут, Есенин, не пытался наводить мосты к чуждой ему идеологии, как Булгаков, не продался за пайки, дачи и квартиры, как большинство перетёкших из одного социального строя в другой литераторов. Тиняков остался свободным в отличие от них и от того приспособившегося Одинокого, что выведен в романе «Остромов, или Ученик чародея».

Сентябрь 2011

Эдуарду Лимонову исполняется 70 лет.

В это не верится. Для меня он по-прежнему, с тех пор как впервые увидел его лет пятнадцать назад, моложавый мужчина за сорок, и даже бородка клинышком, которую Эдуард Вениаминович завёл в тюрьме, его не старит… А с другой стороны, о Лимонове я узнал ещё в детстве, лет в восемь-девять, и тогда уже он был взрослым и чуть ли не конченым человеком.

И вот мне, тогдашнему октябрёнку, за сорок, а тогдашнему тридцатилетнему Лимонову – семьдесят.

О Лимонове я узнал так. Родители выписывали много газет, журналов, в том числе и «Литературку». Интересные материалы отец зачитывал вслух. И однажды прочитал статью «Человек на дне», в которой рассказывалось об эмигранте, гибнущем в Америке и написавшем об этом книгу «Это я – Эдичка».

Статья эта (она наверняка где-то хранится в папочке у родителей рядом со статьями Щекочихина, расследованиями Гдляна и главами «Таёжного тупика» Василия Пескова) была абсолютно советской, кляла тех, кто рвётся на Запад, американские «голоса», сионистскую пропаганду. Но в то же время она была уникальна. Во-первых, сквозь авторское презрение, почти полное отсутствие цитат из той книги, которая стала поводом для написания «Человека на дне», было видно, что книга и её автор – явление, а во-вторых, сам факт рассказа о том, как живут наши эмигранты, был в то время событием. Обычно они просто исчезали для большинства советских людей. Был Солженицын, а потом исчез, были Виктор Некрасов, Анатолий Гладилин, Василий Аксёнов – и тоже бесследно исчезали. А про десятки тысяч неименитых эмигрантов советские люди и не подозревали. Хотя и чувствовали эту катящуюся с родины волну.