Галина Гампер - История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)

«Джон, это дело Шелли!» – говорил сияющий Чарльз, отправляя в рот устрицы. Наконец из-за угла показалась Харриет, Шелли бросился к ней навстречу. Через несколько минут толстый кучер в напудренном парике слегка шевельнул вожжами, и экипаж с горделивой легкостью поплыл вдоль лондонских улиц, миновал город и направился в сторону Йорка. Только около полуночи остановились отдохнуть и сменить лошадей. Шелли успел тем временем написать записку Хоггу. Путь продолжался всю ночь и еще следующий день. Несколько часов они пробыли в Йорке, заняли немного денег у мистера Медвина-старшего и отправились дальше на север через большую долину Йорка, через Дурхам и Ньюкасл. На третье утро пути, приближаясь к Бевику, увидели горы, а вечером того же дня с первой звездой карета подвезла их к почтовой конторе Эдинбурга. Здесь, на земле Шотландии, молодые люди наконец почувствовали себя свободными.

В самый короткий из возможных сроков они исполнили все положенные здесь церемонии, и 28 августа 1811 года в книге для регистрации браков, совершающихся в Эдинбурге, появилась новая запись: «Перси Биши Шелли, эсквайр, Сассекс, и мисс Харриет Уэстбрук. Приход Сент-Эндру Черч, дочь Джона Уэстбрука, Лондон».

К тому времени, когда они добрались до Эдинбурга, их денежные запасы были исчерпаны. Но тем не менее удалось нанять комнату в хорошем доме. Хозяин повел себя настолько доброжелательно, что не только разрешил молодой чете жить в долг, но и сам дал им взаймы денег на оформление брака.

Правда, оборотная сторона этого великодушия оказалась не столь приглядной, но уютное пристанище удалось сохранить.

Харриет обожала Перси. Она была наивной школьницей, мягкой, уступчивой и мало сведущей не только в философии и литературе, но и в жизни вообще. Шелли должен был чувствовать себя Пигмалионом, готовым своим искусством оживить и одухотворить прекрасный мрамор. Скоро Харриет переняла его слова, выражения, манеру излагать мысли и сами мысли. Он много говорил ей о добродетели, и теперь она отыскивала в книгах места, повествующие именно о добродетели, и каким бы скучным ни было повествование, не пропускала ни слова. Вообще она любила читать, и особенно вслух. Шелли нравилась ее манера чтения и тонкий мелодичный голосок. Постепенно эти ежедневные чтения стали традицией. Книги выбирал, конечно, Перси. В первые дни их совместной жизни обычная оживленность Харриет вдруг сменялась приступами подавленности, мягкость, уравновешенность – стремительностью, порывистостью. Постепенно эти перепады настроения становились все реже, и радость, которую Шелли так хотел вернуть ее милым детским глазам, заполнила их щедро и ослепительно.

400 миль отделяло их от дома, родных, друзей. Деньги, которые должны были прислать к 1 сентября, так и не пришли. Тимоти Шелли, узнав о побеге Перси с дочерью трактирщика, впал в ярость и категорически отказался помогать ему. А отец Харриет считал, что именно Тимоти должен нести ответственность за поступки сына. Каждое утро перед завтраком Шелли ходил на почту, но казалось, что все забыли об их существовании и уже не от кого ждать помощи. В самый отчаянный момент пришло ободряющее письмо от дяди Пилфолда. В письмо был вложен спасительный чек.

В первых числах сентября к ним неожиданно приехал Хогг. Комнату для него нашли в верхнем этаже того же дома. Жизнь быстро вошла в свою прежнюю колею. Никакие события не могли изменить привычного для Шелли распорядка дня, к которому сразу же привыкла и его юная подруга. После завтрака они несколько часов подряд читали, после обеда гуляли. Шелли был хорошим физиономистом, любил изучать лица встречных и угадывать их судьбы. Везде, где бы ни поселился Шелли, он начинал сразу же обрастать книгами. Появились они и в их эдинбургском жилье. «Какой великолепной коллекцией дорогих книг обладал бы бедный поэт, если бы все его разбросанные по разным местам библиотеки собрать под одной крышей в одном доме», – посетовал как-то Хогг.

Для непоседливого Шелли пять недель, проведенные в Эдинбурге, казались слишком долгими. Когда Хогг собрался уезжать в Йорк, Шелли решил, что они поедут с ним, потом переберутся в Лондон и там уже поселятся «навсегда».

Старинный Йорк ни при первом знакомстве, ни теперь не произвел на Шелли должного впечатления. Кафедральный собор показался ему лишь бессмысленной громадой, полной варварской пышности. «Когда я созерцаю эти гигантские груды суеверия, – говорил он, – мне кажется, что они препятствуют воцарению всемогущей истины». К этому времени деньги опять кончились. Решили, что Шелли оставит Харриет на попечение Хогга и поедет ненадолго в Сассекс к своему спасителю дяде Джону. Правда, была еще одна причина, которая влекла его на юг – встреча с мисс Хитченер…

Шелли хотел пробыть в Сассексе две-три недели, но несколько тревожных писем Харриет значительно сократили этот срок. В первом письме выражалось непонятное Шелли отвращение к Хоггу. А из следующих писем стало ясно, что, воспользовавшись отсутствием друга, Хогг, который всегда казался Шелли идеальным, объяснился в любви его жене и умолял Харриет принадлежать ему. Первое предложение такого рода, оказывается, было сделано еще в начале сентября, сразу же после их переселения из Эдинбурга. Если так мог поступить лучший друг, то чего же ожидать от всех остальных – вот мысль, которая потрясла Шелли. Будучи верным последователем Годвина, он простил бы открытое взаимное чувство его жены к любимому мужчине. Но хитрость и прямой обман друга! Даже трое суток дорожной тряски не могли вывести Шелли из оцепенения.

И здесь понятен Хогг – так Пушкин влюбился в Карамзину, так юный Чернышевский влюбился в жену своего друга Любочку Лободовскую – «парением пола» называл это Мандельштам, – но непонятен Шелли, который, если верить письмам, их холодноватому ироническому тону, их свободе от всякой эротики, не влюблялся в свою жену ни на минуту. «Долг», «честь», рациональные схемы – и всё. И полное отсутствие ревности. Это изумляет, как и полный разрыв с родителями «по принципиальным соображениям».

Где тот мальчик, что прислушивался к дыханию больного отца за дверьми? Не вырос ли он действительно в «нравственное чудовище», как писала о нем позже правая пресса?

Нет, отношения к другим людям и с другими людьми опровергают это. Но то сомнение в христианской морали, которое составляло едва ли не главную взрывную силу романтизма, Шелли пропустил через себя. «Чти отца своего и мать свою». – «За что?» – спрашивает Шелли, не желая знать, что здесь поставлена граница разуму человека.

И отдадим должное доброй старой Англии, взрастившей романтиков, но и сумевшей, в отличие от России, не поддаться им.