Ален де Бенуа - Карл Шмитт сегодня

Шмитт, никоим образом не считая, будто война освобождает от норм права, напротив, неустанно доказывает, что она должна быть подчинена принципам «jus in bello». Как пишет Норберт Кампаньа, «шмиттовское понятие войны – это в своей основе понятие юридическое» [37]. «Jus publicum europaeum», определявший границы, которые нельзя нарушать, не давал вооруженным конфликтам вырождаться в тотальную войну, то есть в «слепое взаимоуничтожение». Как пишет Шмитт, именно так была достигнута «рационализация, гуманизация и правовое оформление, одним словом ограничение войны» [38], то есть ее усмирение. Доктрина «войны по форме» равноценна ограничению войны, поскольку она делает невозможной войну на полное уничтожение. «Jus publicum europaeum» было основным katechon’ ом, фактором, отсрочивающим возвращение справедливых войн в горизонте юридического универсализма. Следовательно, по Шмитту, война никогда не является целью в себе. По его мнению, она не имеет даже ценности в смысле символической (или эстетической) репрезентации человеческого существования: «военные ценности», как мы уже говорили, ему совершенно чужды. Подобная концепция войны, признавая неизбежность последней, явно служит делу мира. Если политика определяется содержащимся в ней элементом конфликтности, война полагается в качестве исключения, как мимолетный сбой нормального порядка вещей, коим является мир.

Тотальная война – та, которая, в противоположность регулярной, не признает никаких ограничений. Такой тип войны превозносится в библейском монотеизме, где она известна в виде «обязательной святой войны» (milhemit mitzvah), которую ведут против врагов Бога. В таком случае враг уже – не просто противник, с которым можно помириться, а олицетворение Зла, которое необходимо полностью уничтожить. В частности, в книге Иисуса Навина приводятся обстоятельные описания уничтожения врага, разрушения его городов, убиения женщин, детей и даже животных, надругательства над трупами и т. д. – причем все это представляется в качестве священного долга [39].

Благодаря переработке христианскими теологами этого библейского учения в Средние Века возникнет доктрина справедливой войны («bellum justum»), которая уже не та война, которую явно желает Бог, а война, которую можно законно вести, лишь бы она подчинялась определенным правилам и условиям [40]. Классическими условиями справедливой войны являются правое дело, законная оборона, пропорциональность средств, крайний случай (как ее оправдание). Войну должен вести компетентный орган власти, ее целью должен быть мир, она должна соответствовать определенному «справедливому намерению», подчиняться определенным правилам во время ведения операций, не допускать бесполезных жертв и т. д. Как подчеркивает Данило Дзоло, это, по существу своему, земная война, которая предполагает наличие устойчивой «auctoritas spiritualis» [41], в частности – власти Римской католической церкви. Важный момент заключается в том, что эти правила действуют только для народов «respublica christiana», то есть не применяются к язычникам, «неверным», «варварам», «дикарям», пиратам и т. д., которые никогда не могут апеллировать в ним. В итоге получается, что все крестовые походы являются ipso facto справедливыми войнами, поскольку мандаты понтифика выступают в качестве разрешений на завоевание земель, принадлежащих нехристианским народам. Таким образом, безграничная враждебность выводится за пределы европейского мира. Теория справедливой войны вводит, соответственно, дискриминационную концепцию войны: если есть справедливые войны, бывают также и несправедливые. Но она же разделяет человечество на две части: против «неверных» и «варваров» все средства хороши.

Карл Шмитт в своем эссе 1938 года, посвященном «повороту к дискриминационному понятию войны» [42], относит начало разложения старого права народов к периоду около 1890 года. Завершится этот процесс во время Первой мировой войны, которая начинается еще в традиционных формах, однако с 1917 года выходит к войне нового типа. Эра современной справедливой войны начинается с подписания Версальского договора и желания союзнических держав предать суду императора Вильгельма II, обвиненного в «непомерных прегрешениях против международной морали и святости договоров», проявившихся, собственно, в том, что он начал войну. Так был забыт один из основополагающих принципов «jus publicum europaeum», согласно которому на Земле не может быть власти, у которой было бы право судить суверена (говоря словами Гоббса: «Non est potestas super terram quoe comparetus ei» [43]). Отныне того, кто объявляет войну, может посчитать виновным, которого необходимо судить и признать преступником. Последствия такого поворота событий окажутся катастрофичными. «Шмитт полагает, – пишет Норберт Кампаньа, – […] что войны, судя по всему, теперь уже не являются борьбой противников, которые признают взаимные права и равный статус друг друга, они все больше становятся полицейскими акциями, в которых полицейские силы международного порядка сталкиваются с государством, признанным агрессором. Война, таким образом, превращается в борьбу сил добра и зла, которая развертывается между теми, кто присваивают себе право судить, и теми, кого необходимо посадить на скамью подсудимых» [44].

Каким понятием является справедливая война современного периода – военным или политическим? Можно решить, что она выходит далеко за пределы требований простой вооруженной борьбы, однако в то же время нельзя не заметить, что она предполагает такое представление о враге, которое также выходит за пределы того собственно политического определения, которое Карл Шмитт дает этому термину. Справедливая война – это, в действительности, моральное понятие, которым Зло сразу же полагается в качестве абсолюта. Следовательно, это понятие оказывается в то же время антиполитическим, поскольку оно требует уничтожить врага, являющегося конститутивным элементом политического. Современная «дискриминирующая» война, – скажет Шмитт, – равноценна регрессу юридического понятия justus hostis к квазитеологическому понятию врага. Идеологическое присвоение понятия войны и принципа признания (или непризнания), в действительности, неизбежно приводит к превращению врага в преступника, того, кто вне закона. «Современная теория справедливой войны, – пишет Шмитт, – стремится именно к дискриминации противника, ведущего несправедливую войну. Сама война становится преступлением в уголовном значении этого слова. Агрессор объявляется преступником в самом что ни на есть уголовном смысле слова; он становится таким же outlaw, как и пират» [45].

Объявить врага преступником – значит, в определенном смысле, лишить его всякой политической претензии, то есть политически дисквалифицировать его. Преступник не может отстаивать мнение или идею, истинность или ложность которых приходится оценивать; он представляется существом, вредным по своей природе. Когда же борьба идет во имя того, что имеет абсолютное значение, тот, с кем борются, полностью лишается всякой ценности: он объявляется абсолютной не-ценностью. То есть криминализация врага влечет за собой устранение тех ограничений (Hegungen), которые были наложены на войну публичным европейским правом. «Введение (или повторное внедрение) моральной позиции в право, – пишет Жан-Франсуа Кервеган, – предполагает обращение к новому понятию врага, то есть понятию тотального врага, и приводит к преобразованию “ограниченной” войны, которой была классическая война суверенных держав, в правовом отношении равных, в войну тотальную» [46]. Фактически, вместе с представлением противника как исчадия ада уничтожение врага, отождествленного с абсолютным Злом, становится нравственным императивом, действующим даже за пределами условий, необходимых для победы. Именно это и констатирует Карл Шмитт: «Войны такого типа будут непременно отличаться своим насилием и своей бесчеловечностью, поскольку, раз осуществлен выход за пределы политического, необходимо, чтобы они обесчещивали врага в нравственном и ином смысле, делая из него бесчеловечное чудовище, которое недостаточно оттеснить, а следует окончательно уничтожить» [47].