Евгений Иванов - Апология идеализма

Однако остается та самая проблема «преодоления солипсизма и экзистенциального одиночества», попытки решения которой в конечном итоге и породили интуитивизм. Возможно ли какое-то другое конструктивное решение этой проблемы? Если мы принимаем репрезентативную теорию восприятия и признаем, что мы видим не «сами вещи», а лишь субъективные образы вещей в нашем сознании, то, очевидно, преодолеть солипсизм и «экзистенциональное одиночество» возможно лишь постулировав наличие прямого доступа «к самим вещам» на уровне какой-то иной познавательной способности. Помимо восприятия, другой нашей познавательной способностью является мышление. Логично предположить, что если выход к «самим вещам», в силу опосредованности восприятия, не возможен, то он, однако, возможен на уровне интеллектуального постижения этих вещей. Иными словами, вместо формулы интуитивизма: «мы видим сами вещи, но мыслим лишь собственные мысли, производные от восприятий», мы предлагаем формулу: «мы видим не вещи, но образы вещей в нашем приватном чувственном сознании, но мыслим сами вещи в подлиннике».

К такому выводу нас подталкивает и сравнительный анализ гносеологических свойств восприятия и мышления. Особенность восприятия в его приватности, невозможности передать другому в точности содержимое моего чувственного опыта. Только я лично знаю, как выглядит «красное» в моем восприятии, как именно я чувствую боль, музыку, тепло и холод. Только я знаю, что означает быть на чувственном уровне мною. Такая приватность чувственного внутреннего мира, тем не менее, не лишает нас возможности обмениваться мыслями, адекватно понимать друг друга. Это возможно, очевидно, потому, что содержание мысли – смысл – есть инварианта, «чистая информация», содержание которой абсолютно не зависит от набора квалий, посредством которых данная информация представлена в нашем чувственном опыте. Эта инварианта одинакова для всех субъектов восприятия, как бы они ни воспринимали окружающий мир. Мы воспринимаем окружающий мир, как вполне возможно допустить, по-разному, но способны мыслить этот мир вполне одинаково, что и делает возможным взаимопонимание, согласие в содержании мысли. Знаменательно, что там, где мышление наиболее очищено от чувственной компоненты, например в математике, в логике, мы способны достигать абсолютного согласия – доказательства теорем, полученные одним математиком, как правило, достаточно быстро принимаются (если они истинные) всем математическим сообществом. Здесь достигается подлинная общезначимость мысли, онтологически указывающая на нечто поистине всеобщее, надындивидуальное, лежащее в основе нашего мышления.

Таким образом, если наше сознание не является абсолютно замкнутым в себе и, следовательно, имеет прямой доступ к внеположной реальности, то этот прямой доступ «к самим вещам», видимо, имеет место не на уровне чувственного восприятия, как полагают интуитивисты, а на уровне мышления. Иными словами, мы чувственно воспринимаем не «сами вещи», а их субъективные репрезентации в нашем чувственном сознании, однако, при этом, мы мыслим «сами вещи» – т.е. мышление и есть искомый механизм прямого доступа к подлинной внеположной реальности. Ясно, что в таком случае «внеположная» сознанию реальность является внешней (трансцендентной) лишь по отношению к чувственному восприятию. На уровне же мышления она имманентна нашему индивидуальному сознанию, которое, таким образом оказывается разомкнутым на уровне предметов мышления, «укорененным» в некой надындивидуальной реальности. Эту умопостигаемую реальность мы определяем как «подлинное бытие», «объективную реальность», «подлинный внешний мир».

Вместе с тем, очевидно, что мыслить мы можем лишь мысли, идеи, некие «умопостигаемые объекты», которые, в отличие от чувственных объектов, лишены качественности, пространственности и даже временности (как мы покажем ниже). Если, при этом, мы мыслим и «сами вещи», то, очевидно, это означает, что «истинные вещи» и есть мысли. Т.е. бытие, открываемое нашему мышлению, есть бытие самого содержимого этого мышления – мы приходим, таким образом, к парменидовой идее тождества бытия и мышления: «одно и то же мысль и то, о чем она существует» (т.е. мысль о предмете тождественна предмету мысли). Если бы это было не так, то, очевидно, помыслить бытие было бы невозможно (поскольку мы можем мыслить только мысли). Таким образом, принятие тезиса тождества бытия и мышления совершенно необходимо для того, чтобы мышление о бытии (онтология) вообще было возможно.

Предлагаемое нами решение проблемы преодоления солипсизма и «экзистенциального одиночества» посредством постулирования прямого доступа к реальности на уровне мышления, очевидно, есть не что иное, как возврат к платоновской метафоре «пещеры» – как к глобальной парадигме, объясняющей отношение чувственного и интеллектуального познания к объективной реальности. На уровне чувственного восприятия, мы как бы замкнуты в своем приватном «субъективном мирке» и видим лишь «тени на стене пещеры» – субъективные репрезентации истинной внеположной реальности, данной нам в этих репрезентациях в существенной содержательной неполноте. Мы видим лишь некий, обусловленный устройством нашего сознания и когнитивного аппарата, а также условиями восприятия, «срез» гораздо более богатой и сложной «подлинной реальности», причем этот «срез» дан нам в «условной», как бы «закодированной форме» – его можно уподобить прочтению браузером компьютерного файла и созданию на его основе изображения на экране монитора. Между файлом и изображением существует изоморфизм, но отсутствует какое-либо наглядное сходство. Также и чувственный образ изоморфен (или, точнее, гомеоморфен – поскольку содержит не полную информацию о вещи) вещи, но та же самая информация представлена в образе, видимо, в совершенно иной форме, отличной от той, в которой она существует в самой вещи. Однако, на уровне мышления, мы как платоновский мудрец, «оборачиваемся к входу пещеры» – и видим сами прообразы, порождающие «тени на противоположной стене пещеры», т.е. воспринимаем «сами вещи» в их подлинном бытии. Эти подлинные вещи – суть не что иное как аналоги платоновских «эйдосов» – это умопостигаемые, сверхчувственные предметы, нечто, как говорил Платон, «безвидное», «то, что нельзя сжать в руке». Они лишены качественности, пространственности, временности, есть как бы «чистое знание», «чистая информация», лишенная какой-либо чувственной формы представленности.

Вместе с тем, как мы видели выше, именно такими свойствами обладают физические объекты, как их описывает неклассичекая квантово-релятивистская физика. Уже классическая декарто-ньютоновская физика сводила материю к «чистой протяженности», лишая ее, таким образом, чувственно воспринимаемых качеств. Теория относительности лишила физическую реальность пространственности и временности, заменив их абстрактной конструкцией четырехмерного пространства-времени. Квантовая механика лишила физические объекты определенности даже в плане их количественных характеристик. Вне акта наблюдения мы имеем квантовый объект, описываемый волновой функцией, которая задает нам лишь вероятности наблюдения того или иного исхода измерительного эксперимента с данным объектом. Таким образом «вещи» здесь превращаются в «наборы потенцией», они обладают лишь возможностным, а не действительным существованием.