В. Шлыков - Память прошлых других. Как трансцендентальная экспликация историчности: к онтологии исторического сознания

Как идея историчность есть абсолютная проницаемость: связь между бесконечными задачами исторического человечества и первособытиями его духовного роста не на уровне хроно-, тео-, гносео-, онто- и прочей логики, но на основе той матрицы идеального, эйдетического, что опосредует всякую логику как обращение к соответствующей традиции. В этом смысле сама историчность есть первоидея , коль скоро этим именем обозначается способность любой традиции быть средой и условием традирования, реактивации того, что никогда не традируется явно, не осмысляется в качестве ближайшей цели, но всегда как горизонт, перспектива, недифференцированный фон любой дифференциации, скрывающий то, на что Деррида пытался указать использованием неологизма differance.

Как априори историчность есть интенциональность: взаимодвижение и взаимопроникновение двух равноисходных событий – первоистока и настоящего «теперь» – в их динамической координации и коэкзистенции того, что именуется здесь традицией или «помнящей культурой». Трансцендентальной имманентностью можно было бы тогда назвать такое присутствие некогда образовавшегося смысла, которое препоручает это «некогда» живому «теперь» и вечному «когда бы ни»; образование смысла есть прежде всего образование того же смысла и только потом, как следствие, само-образование. Условие того же , стало быть, и есть имманентное априори, которое не нужно оберегать от подозрения в трансценденции или (что в общем-то то же самое) врождённости, ибо и то и другое и любое третье оказывается лишь, в конечном итоге, одной из возможностей того, что уже было, и, как таковое, всегда и вечно есть. Такая традиция бесконечна, такая историчность абсолютна.

И всё же нам не даёт покоя ирония Деррида, представившего исторический оптимизм Гуссерля оптимизмом не забывающего ничего Бога – не Бога забвения, но потому и не Бога памяти. Если же мы предлагаем память в качестве реактивирующей способности, в качестве аналога воображения в когитальной деятельности, то нам надлежит поближе рассмотреть и не-обходимую возможность забвения, провала в традировании, который, подобно пробелу в тексте, оказывается условием понимания и памятования. Такое забвение, сохраняя свою трансцендентальную чистоту, будет самим горизонтом традиции, её приостановкой как невозможностью, что, в свою очередь, вновь возбуждает старый вопрос об однозначности традируемого смысла: так ли уж важна эта классическая добродетель в свете чередования дней памяти и ночей забвения и не стоит ли переоценить её в пользу того, что передаётся помимо письма и языка, что в строгом смысле слова вообще-то и не передаётся, но всякий раз забывается, прежде чем будет осмыслено само это забвение? Искусство и добродетель забвения с точки зрения искусства и добродетели памяти – таким должен быть следующий шаг к проблеме традируемой истории и нашей в ней историчности.

К своей последней и во многом итоговой книге «La Mémoire, L’histoire, L’oubli» (Seuil, 2000) 29 29 Русский перевод, на который мы будем повсеместно ссылаться: Рикёр П. Память, история, забвение / Пер. с франц. – М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004 (Французская философия XX века). 728 с. Далее – ПИЗ, с указанием страницы. Поль Рикёр шёл всю свою долгую творческую жизнь, отдаваясь то изучению человеческих экзистенции и воли (книги «Карл Ясперс и философия существования» (1947) и двухтомная «Философия воли» (1950—60)), то эпистемологии истории («История и истина» (1955)), то теории нарратива и дискурса («Живая метафора» (1975), «Теория интерпретации. Дискурс и избыток значения» (1976) и «Время и повествование» (в трех томах, 1983—1985)), то, наконец, герменевтики исторического состояния («От текста к действию. Очерки по герменевтике» (1986), «Я-сам как другой» (1990)). В «Памяти, истории, забвении» все эти темы, дополненные феноменологией памяти и эсхатологическим анализом забвения, формируют грандиозное полотно, призванное ответить на один простой, но крайне важный для кантиански ориентированного автора вопрос: «что значит помнить?». Помнить, разумеется, исторически – в истории и ради истории. И если раньше Рикёр ещё мог называть историю «исследованием» [Рикёр. История и истина, с. 39], то теперь история – это воспоминание, хорошее или плохое. Нас, собственно, интересует не подробное рассмотрение всех смыслов этой богатой на них книги, но лишь те ходы мысли, что приводят Рикёра к трём неординарным и для нас очень весомым выводам: 1) принципиальному онтологическому различению памяти и воображения, 2) троякой атрибуции памяти, и 3) разграничению бывшего и минувшего в контексте исторического состояния (condition historique). Мы попытаемся понять ту технику мысли, с помощью которой наш автор пришёл к этим выводам, а также ту роль, которая возлагается теперь на историчность, взятую в герменевтическом и этико-политическом измерении.

Первая часть книги – «О памяти и припоминании» – начинается с указания на греческие корни вопроса о памяти: «у греков было два слова – mnêmê и anamnesis – для обозначения, с одной стороны, воспоминания, рождающегося в конечном счете пассивно, так что его появление в голове можно характеризовать как чувство – pathos; с другой стороны – воспоминания как объекта поиска, обычно называемого вспоминанием, припоминанием» [ПИЗ, 21]. Это соответствует, продолжает Рикёр, «раздвоению на когнитивный и прагматический подходы», на вопросы «что помнить» и «как помнить», и позволяет оценить память не только как эпистемологическую подпорку истории, но и как деятельность по созиданию последней. Однако и на том, и на другом пути память поджидает его главный конкурент – воображение, «поставить на место» которое означает избавить воспоминание от постоянного и заведомо проигрышного сравнения с эталоном, во-первых, и во-вторых, от включения его в более общую проблематику образа, eikôn , и отпечатка, typos . Для этого – первого и исключительно важного – шага Рикёр предлагает противопоставить два «рассуждения на эту тему, два topoi: платоновское и аристотелевское» [ПИЗ, 24]. Первое, из «Теэтета», говорит о памяти как представлении в настоящем отсутствующей вещи: какого рода это отсутствие, не столь важно, гораздо важнее, что образ, который возникает в наших душах в настоящем, есть отпечаток некогда воспринятого. Тем самым, он подпадает под общие вопросы, связанные с воображением: подражание ( mimesis ) образцу, существование в виде следа ( sêmeia ), подобие всему искусственному и призрачному ( phantasma ). Для Платона существенно разобраться с образом-воспоминанием топологически, встроив его в иерархию бытия: в качестве бледных, одномерных подобий великолепных идей (ιδεα). Другое дело Аристотель: Рикёр сразу же подчёркивает его ключевую фразу «память сопряжена с прошлым». «Именно контраст с „будущим“ предположения и ожидания, а также с „настоящим“ ощущения (или восприятия) подчеркивает эта исключительно важная, характерная черта» [ПИЗ, 36]. Тем самым темпоральность признаётся неотъемлемым правом памяти на собственный предмет, отличный от отпечатка-образа. Каков же он? Это воспоминание. Русский язык, даже сильнее, чем греческий или французский, подчёркивает здесь единство действия, приводящего к возобновлению памяти, и результата этого возобновления. Воспоминание – подлинное Tathandlung Фихте: целостность дела и действия, цели и процесса её достижения. Аристотель, впрочем, от использования образа не отказался: воспоминание для него также образ, но не отпечаток, а изображение (graphe), отсылающее к некоему действию, после которого оно возникает. Это действие (kinesis) возвращающее: оно повторяет (обновляет) изображаемое, благодаря и вопреки тому интервалу времени, который истек. Поэтому, в отличие от платоновского подхода, где пассивный след мог лишь медленно стираться и исчезать, что ещё раз подчёркивало непрочный и иллюзорный характер отпечатка, аристотелевское воспоминание активно борется за собственное существование: оно достигает своего архе в узнавании.