Александр Беляев - Прикосновение. Эссе

Есть и другие трансформации Зова в период раннего детства. У моей бывшей жены был достаточно редкий дар, современной науке известный, как эдейтизм. Это способность видеть внутренним взором красочные, удивительно реальные статичные и динамические изображения, столь же отчетливые, как и реальность внешнего мира. Они разворачивались независимо от ее сознания и памяти: ей как будто показывали кино: всегда новое, с незнакомым сюжетом, иногда – многосерийное, с перерывами от видений к видению. Этот мир видений обладал для нее чуть ли не большей реальностью, чем внешний. Она могла часами сидеть с остекленевшим взором (что, разумеется страшно беспокоило ничего не подозревающих родителей), погруженная в пространственно-временные путешествия. Такая спонтанная медитация была ее второй жизнью, ее она предпочитала играм и ссорам со своими сверстниками. В дальнейшем, чтобы не быть белой вороной, ей пришлось буквально насильно включить себя в круговерть внешних событий.

Именно тогда у многих детей очень развиты парапсихологические способности. Порою родителей пугает неожиданное прочтение мыслей ил угадывание ближайших событий их ребенком. Иногда это не замечается, иногда забывается, успокоенное губящим всякую необычайность словами «случайность» и «совпадение» – тем более, подобные явления встречаются не столь уж часто. Ребенку же недоумение родителей удивительно: «Разве вы сами не видите?»

Маленький человек растет, он уже полноценный гражданин внешнего мира: постепенно утрачивается интерес к играм, сказки заменяются приключениями, сказочные Иван-царевич и Василиса премудрая более реальными д, Артаньяном, Спартаком, Чингачгуком. Тогда же выкристаллизируется все сильнее звучащий зов пола, окрашивающий восприятие подростка в свой мучительно-сладостный цвет. Пол… казалось бы, такое земное понятие. Но берусь утверждать: суть зова пола – трансформированное несбыточное Великого Зова, который как бы ищет – в какую наиболее сильную эмоцию обрядиться, чтобы не дать застыть, успокоиться, удовлетвориться тем, что окружает. И чем более неизведанное стоит за возникающим новым ощущением, тем громче звучит он в самом обыденном.

Подростка начинает мучить то, что мы называем возрастными настроениями. Ставшие вдруг хорошенькими и недоступными девушки, раньше, чем он повзрослевшие, облачаются им в романтические одежды чего-то необычайного. Многие стесняются подобных идеализаций, пытаются разрушить ореол неосознанного благоговения пошлостью и цинизмом, но это лишь маска, так как в глубине души несбыточное Великого Зова звучит в полный голос, поскольку за объектом стоит тайна и недосказанность. Будучи же по своей природе тайной и недоступностью, Зов служит резонатором материальной оформленности притяжения полов. И не обязательно это реальный объект и то, что мы привыкли понимать под первой юношеской любовью: иногда это любовь к вымышленному, когда-то увиденному в кино, на сцене, либо прочитанному (очевидно подобное явление замечено издревле, что воплотилось в легенду о Пигмалионе и Галатее). Иногда это очень сильное чувство, сродни тому, что мы называем любовью. И естественно, ведь для каждого существенны лишь сами ощущения, для нас – весь мир – это лишь реакция нашего сознания на внешнее и внутреннее, поэтому любовь к конкретной женщине (особенно когда присутствует столь редко встречающееся в наше время благоговение) и любовь к какой-то выдуманной принцессе очень сходны, особенно в этом романтическом возрасте. Поскольку Великий Зов проявляет себя в нашей обыденности прежде всего в неуспокоенности, то влюбленность в выдуманное, либо в выдуманное о реально существующей, активизирует состояние внутренних и внешних поисков, столь необходимые человеку для перехода на следующую, более высокую ступень.

В качестве иллюстрации попробую рассказать о двух своих влюбленностях, чьей основой был, как я теперь понимаю, Великий Зов: это влюбленность в несуществующее а затем в то, что я сам придумал о реальной девушке. Как правило, подросток, испытывающий любовь к юному существу в случае доступности быстро привыкает к нему, как к чему-то законченному, конкретному. Его досягаемость, облаченная в застывшую форму вскоре губит это первозданное чувство, лишив подоплеки Великого Зова. Любовь и законченность формы несовместимы, да и с формой-то совместимы до тех пор, пока она в постоянном изменении, трансформации. Забегая вперед, хочется дать первый беглый штрих, намек на анализ собственной природы Великого Зова (хотя его истинную природу облечь в слова и знакомые образы невозможно, ибо он есть невыразимая Искра Божья, а также первоприрода и первопричина всякой природы). И все же, поскольку Божественное скрывает и каждый атом и каждая галактика вселенной, можно указать на определенную аналогию, вернее – ассоциацию сознания с чем-то известным – и Великим Зовом: это непредставимая космическая любовь, которую в полной мере испытали великие учителя, и которая обозначена данным термином за неимением лучшего.

Подобная схожесть самого чувства любви к женщине и Любви Божественной дает пристанище Зову в юношеских грезах и мечтах на первый взгляд рожденных притяжением полов (вернее, если быть точным, то Зов-то и порождает все настроения в том виде, в котором они в нас когда-то жили, радовали, а чаще – мучали).

Но вернемся к моему повествованию. В возрасте 12 лет я прочитал «Аэлиту» А. Толстого – и буквально заболел каким-то непонятным чувством. И дело тут даже не столько в сюжете или в каких-то особых художественных достоинствах произведения – сыграло роль многое: возраст (начало полового созревания теософ ОМ Раам Айванхов связывает с формированием тонкополевой структуры человека, его астрального тела, если выделить эмоциональную сферу не только в функциональный, но и структурный субстрат).

Кроме того, имели значение, казалось бы, не столь значитьельные факторы: построения фраз, недоговоренность во взаимоотношениях главных героев, правдоподобность нереальных, пока, событий, а также то, чему я искал и не находил объяснения: какой-то дух книги, какая-то истерика счастья перед его потерей на фоне смерти, разрушений и несбыточности любви. В дальнейшем подобную эфемерность героинь я встречал только у Эдгара По, у его Леноры, Лигейи и Береники.

Итак, в моей душе произошел переворот: все внешнее, что еще недавно казалось нужным и радостным окрасилось в серый цвет бессмысленности и никчемности, а моя вспыхнувшая яркой звездой любовь к вымышленному образу так же была мукой, поскольку не могла воплотиться. Вся космическая беспредельность врывалась в ошеломленное сердце мучительным зовом: «Где ты, где ты, сын неба?!». Врывалась – и не находила возможности реализации, воплощения, и, не найдя, куда-то звала, увлекала бурной рекой. Но ни к какому берегу не прибивал этот поток, все оставалось без изменения в окружающем мире.