Александр Беляев - Прикосновение. Эссе

Через год наши встречи повторились, возникшие отношения стали почти взрослыми – и как знать – быть может именно это и разрушило мечту, в которую я был влюблен, и после того как мы окончательно расстались, сладостная тоска притупилась и вскоре оставила меня: к тому времени сформировался новый вид самовыражения и духовных поисков, в которых вновь. Уже в видоизмененной форме забрезжило несбыточное Великого Зова: поэзия, творчество, созидание чего-то из ничего, рождение формы, несущей за собой шлейф бесформенной эмоциональной ауры.

Что роднит и сближает разные виды искусства? Самовыражение? Вдохновение? Что общего в неумелых строках подростка и поэтических пиках Пушкина, Пастернака и Цветаевой?

Я не хочу касаться живописи, либо какой-то другой формы человеческого творчества, объединенных понятием «искусство», понятием, поистине всеобъемлющим, удивительно понятным каждому, но, если вдуматься, – неконкретным. Остановлюсь на том, что мне ближе, что является неотъемлемой частью моей природы – на поэзии.

Не сразу наступает время, когда начинаешь задумываться: что со мной происходит? Первое время процесс почти самопроизволен: просто это уже не помещается внутри, рвется наружу – как у Маяковского – «И чувствую – мое я для меня мало!».

Вначале выходит нечто совсем неумелое, которое даже родным и друзья не показываешь, ты еще не уверен в своем новом качестве, не чувствуешь еще внутреннего уподобления ему. Затем появляется первая гордость за свои творения, невозможно быть к ним объективным, корявые вирши кажутся вершиной совершенства, и лишь потом, оглядываясь назад, понимаешь: они, мягко говоря, оставляют желать лучшего, а восторги родни объясняются отчасти их некомпетентностью, отчасти нежеланием обидеть, отчасти тем, что: надо же, был еще вчера ребенком, а вот уже что-то творит, пытается осмыслить. Осмыслить? Осмысление ли мира кроется за нервными строками юноши и филигранным мастерством творца, отмеченного искрой Божьей?

Лично у меня это начиналось так. Вначале хотелось разложить по полочкам свои чувства, знания, развернуть веером свое представление о Пилатовском вопросе «что есть Истина?». Так я думал осмысленным сознанием, а душа и руки творили иное, независимое от моего рассудочного разума. Я заметил: нет-нет и на бумагу выливается нечто такое, чего я в то время либо не знал, либо понятие об этом имел скудное и расплывчатое. Вначале подобные явления происходили редко, но чуть позднее что-то во мне начало раскачиваться, и необъяснимости участились. Я с удивлением наблюдал: что же это такое выходит из под пера? А иногда замечалось и другое: возвращаясь к своим старым записям, вдруг обнаруживал какую-то зашифрованную мысль, которую. Когда писал, и не имел в виду – да и понятия такого в тот период не было в моем видении мира. Иногда вновь найденное, тайное содержание поворачивало произведение совсем иной стороной, по мере того, как мой внутренний мир богател и перестраивался.

Это удивляло, иногда почти пугало, так как не находило объяснения. Это удивляло, почти пугало, так как не находило объяснения. И действительно: если именно я написал нечто, то и вложить мог туда только то, что знал и имел в виду в этот момент. Не находя объяснения, я успокаивался, отсылая разгадку феномена в область случайных совпадений и надуманности, тем более не на каждом шагу встречался сей парадокс. Было и другое: я брался за перо, писал первую строчку, которая после многих отвержений почему-то казалась той, что в настоящий момент искал. Писал вторую, третью, не представляя о чем я в конечном счете пишу, и что такое получится из этой, на первый взгляд несуразицы. Иногда только к середине стиха вдруг озаряло – о чем это я – и последующие строки дописывались осмысленно. И как-то не укладывалось в голове: ведь пишу же из себя. Ведь долен же выражать то, что хочу сказать, а проявляется то, что хачу сказать только к концу произведения, большая часть которого написана бессознательно, по какому-то наитию.

И странное чувство приходило, когда возвращался к написанному: как будто и не мое, хотя до боли знакомое, как будто и не из своей головы я выудил эти мысли, и совсем не свои образы перенес на бумагу. Создавалось впечатление, что уже потом, прочтя, я сближался с этими идеями и на их основе уже строил новые представления об истине в данный момент.

Конечно, смешно говорить о том, что написанное с самого начала было совершенным по форме и по содержанию, это возникало постепенно, с опытом, но и по мере приобретения всего необходимого, наблюдая за творческим процессом, я стал обнаруживать, что мой приобретенный опыт и мастерство как бы и не являются соучастниками творческого процесса, что в высшие моменты вдохновения все личное спадает со стиха, как шелуха, и я просто подключаюсь к какому-то нечто, которое уже содержит в себе необходимую форму, и просто выявляю ее. И чем меньше личного оставалось, тем точнее и совершеннее совершалось проявление незримого. Было впечатление, что я становлюсь на время приемником, воспринимающим и записывающим устройством, и как раз в начале творческого пути, когда подстройка была несовершенна, стихи оказывались с максимальной личностной окраской, а их несовершенство было моим несовершенством.

В дальнейшем это чувство обострилось, и кода я писал философские эссе, то уже не ломал голову, о чем буду писать, просто, когда ощущал, что тема подошла, информационный пласт спустился и я как бы вошел в него, брался за перо, испытывая перед этим страх и недоумение: что же буду писать, если нет в данный момент ни мыслей, ни образов? Но преодолевалась первая строка, образ шел за образом, мысль за мыслью текли ровным потоком – я сидел с абсолютно пустой головой, переписывая то, что передо мной разворачивалось, то, что не раскрывая всего, показывало только очередную фразу – но, как только отрывался от бумаги – вновь пустота и недоумение: как же так все это написалось?!

И еще одно явление творческого процесса. Уже гораздо позже иногда происходило следующее: перед сознанием возникал смутный образ, который как бы олицетворял произведение в целом, как сложное чувство, но требовал для внешнего выражения расшифровки. Он приходил как-то извне, его мне показывали, а когда я пытался его более детально рассмотреть, то он, как целостность, исчезал, показывалась его какая-то одна грань (как при подробном разглядывании сложной картины. Эта грань иногда позволяла что-то написать и со временем мыслеораз. Не имеющий ни названия, ни конкретной формы, ни ассоциации с чем-то знакомым, преобразовывался в нечто конкретное, написанное. Он терял свою первозданность, но конкретизировался и впоследствии уже не мучал своей непонятностью и невозможностью найти аналог.