Евгений Рашковский - Философия поэзии, поэзия философии

Полн. собр. соч. T. 5. – М., 2004, с. 62.

Там же, с. 65.

Е.Б. и Е.В. Пастернак. Комментарии. – Там же, с. 551. Эти слова невольно приводят на память рассуждения одного из героев романа «Доктор Живаго» – религиозного философа Николая Веденяпина – о евангельском стержне европейской и, следовательно, российской истории и культуры (книга I, ч. 1, главка 2; ч. 2, главка 10). Эта же тема поэтически выражена Пастернаком в стихотворном приложении к роману, в частности, в стихотворениях «Рассвет» и «Рождественская звезда». Так что по всему выходит, что краткий очерк о Шопене оказывается неотъемлемым моментом текстуальной предыстории пастернаковского романа.

Nota bene. В первоначальных редакциях романа Веденяпину (здесь он еще не успел отделиться от другого романного персонажа – Воскобойникова) вменены некоторые черты физического облика Николая Александровича Бердяева (См.: Полн. собр. соч. Т. 4, с. 550).

«После грозы» (июль 1958). – Поли. собр. соч. Т. 2. – М., 2004, с. 193.

Подробнее об этом см.: Е.Б. Рашковский. Профессия – историограф…, с. 133–135.

Полн. собр. соч. Т. 5, с. 62.

Nota bene. В этом определении реализма как достоверного и непроизвольного выражения внутреннего опыта художника, как его «креста» легко «прочитывается» отвержение Пастернаком тогдашней казенной догматики «социалистического реализма» – именно как предвзятого, в угоду скороспелым земным интересам художественного оформления человеческой «блажи».

Там же, с. 62–63.

Из стихотворения «О, знал бы я, что так бывает…», 1932 (Полн. собр. соч. Т. 2, с. 80).

Б. Пастернак. Собр. соч. в пяти томах. Т. 2. – М.: Худ. лит., 1989, с. 242.

Полн. собр. соч. Т. 2, с. 149.

Там же, с. 175. Речь здесь, разумеется, об эмиграционном, парижском периоде творчества Шопена.

Здесь я позволил себе применить неологизм Николая Александровича Бердяева (Н.А. Бердяев. Судьба России. Опыт по психологии войны и национальности. – М.: Леман и Сахаров, 1918, с. 20). На страницах этой же книги Бердяев много говорил о «востоко-западном» сродстве культур России и Польши, о горькой, но во многих отношениях провокативно-творческой несогласованности европейских и ориентальных начал в их историческом опыте. Подробнее см. об этом в статье: Е.Б. Рашковский. «На космическом перевале» (Востоковедная эвристика в русской религиозно-философской мысли XIX – начала XX в.) // Ориентация – поиск. Восток в теориях и гипотезах. – М.: Наука / Воет, лит., 1992).

Как отмечал Анджей Дравич, стихотворение «Трава и камни» всерьез поставило вопрос о некотором сходстве вольнолюбивых менталитетов поляков и грузин (см.: A. Drawicz. Pocalunek па mrozie. – Wyd., Eodzkie, 1990, s. 198). По мнению же Флориана Неуважного, польская тема в поздней лирике Пастернака связана с особо значимыми для поэта ценностями «непринужденности (spontanicznosci) и свободы» (F. Nieuwazny. Literatura ро roku 1953. Poezja // Historia literatury rosyjskiej XX wieku. Praca zb. pod red. A. Drawicza. – W-wa: PWN, 1997, s. 472).

Вариант: «Где с мессианизмом Мицкевича…» (Полн. собр. соч., т. 2, с. 436). Важной схолией к вариантам этой последней строфы может послужить следующий пассаж их поздней мемуарной прозы Пастернака – «Люди и положения», 1956-57: для Грузии, пишет поэт, характерна «полная мистики и мессианизма символика народных преданий, располагающая к жизни воображением и, как в католической Польше, делающая каждого поэтом» (Полн. собр. соч., т. 3, с. 341).

Там же, с. 167.

См.: Т. 10. С. 447–448.

Вл. Броневский (1897–1962) – один из крупнейших польских лириков XX столетия, сочетавший в своем творчестве традиции шляхетского романтического вольнолюбия с идеологией последующей польской «левицы», что, впрочем, характерно для польской истории второй половины XIX – первой половины XX в.

Пастернаку принадлежит перевод стихотворения Броневского «Я и стихи» (“Ja i wiersze”) из книги «Древо отчаяния» (“Drzewo rozpaczy”).

Позднее, после инспирированного советскими властями скандала вокруг романа «Доктор Живаго» (1958), стихотворение печаталось под заголовком «Поэт» (“Poeta”).

«Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но всё равно, предвестие свободы носилось в воздухе все предвоенные годы, составляя их единственное историческое содержание» («Доктор Живаго», кн. 2, ч. 16, главка 5. – Полн. собр. соч. Т. 4, с. 514).

См.: A. Drawicz. Wolna literatura // Historia literatury rosyjskiej…, s. 539–540.

См.: Р.А. Jensen. Boris Pasternak als Aesthetiker in Sinne Soren Kierkegaards // Wiener slawische Almanach. Sonderband 31. – Miinchen, 1992, s. 399–437.

Единственный пастернаковский перевод из Болеслава Лесьмяна (1877–1937) – стихотворение «Сестре» (“Dosiostry”) – увидело свет опять-таки лишь после смерти Пастернака, в 1963 г. на страницах литературной вкладки в № 4 журнала «Польша».

Из русских поэтов наибольшую страсть к созданию больших переводных поэтических антологий проявил, пожалуй, Валерий Яковлевич Брюсов.

Объем пастернаковских переводных «антологий» – от Шекспира до грузинских поэтов-современников – весьма велик, но переводческий подвиг Пастернака был следствием необходимости содержать семью и помогать многочисленным друзьям, ставшим жертвами сталинского террора. В числе последних можно упомянуть Анастасию Цветаеву, Ариадну Эфрон, Нину Табидзе. А среди тех, кому Пастернак смог уделить немалую чисто моральную поддержку, можно вспомнить Надежду Мандельштам, Варлама Шаламова, Кайсына Кулиева…

S. Poliak, указ соч., с. 481–482.

Вспомним описание ликующего янкелева полонеза, этого воспевающего польскую вольность «всем концертам концерта» (“koncertu nad koncertami”) из 12 книги «Пана Тадеуша»; вспомним также и столь важный для поэтики «Пана Тадеуша» контраст этого эйфорического описания с надрывными строфами Эпилога об отчаянии и ожесточении человека, утратившего родину и ее звуки.

Вспомним: Шопен как бы переоткрывает и заново познает свою родину в собственном третьем, ми мажорном этюде, опус 10 (См.: Б.Л. Пастернак. Шопен. – Полн. собр. соч. Т. 5, с. 63), а Пастернак – «красу» России на страницах собственного романа, о чем и говорится в стихотворении «Нобелевская премия»:

(Полн. собр. соч. Т. 2, с. 195).

См.: A. Walicki. Russia, Poland, and Universal Regeneration. Studies on Russian and Polish Thought of the Romantic Epoch. – Notre Dame – L.: Notre Dame Univ. Press, 1991.