Джозеф Кэмпбелл - Мифы для жизни

Но пока я наблюдал за ходом похорон, в голове у меня мелькали некоторые мысли из более общего плана. Я думал, например, о символизме перевозящего задрапированный флагом гроб орудийного лафета, который тянули семь серых коней, клацающих зачерненными копытами; еще одну лошадь, также с зачерненными копытами, медленно и гордо шагающую рядом с ними, с пустым седлом и развернутыми стременами, вел под уздцы военный. Казалось, я видел перед собой семь призрачных коней мрачного Владыки смерти, явившегося сюда проводить павшего молодого героя в его последнее небесное путешествие, символично пролегающее вверх через семь небесных сфер к пристанищу вечности, откуда он когда-то спустился. Символика этих семи сфер, миф о путешествии души из своего небесного дома вниз к земной жизни и затем, когда земной путь пройден, снова вверх сквозь все семь, существует столько же, сколько сама наша цивилизация. Конь с седлом без всадника и перевернутыми стременами, шагающий рядом с мертвым молодым воином, в древние времена был бы принесен в жертву, сожжен вместе с телом своего хозяина на огромном погребальном костре, символизирующем сияние золотых солнечных дверей, через которые путешествующая душа героя уйдет на свое место в бессмертном зале славы павших воинов. Поскольку, опять же символически, такой конь представляет собой тело и его жизненный путь, а всадник – управляющее телом сознание, они воспринимались как единое целое. И покуда я смотрел на статное кортежное животное, идущее в кортеже без всадника, с зачерненными копытами, я вспоминал легенду о благородном коне Кантака, принадлежавшем молодому принцу ариев Гаутаме Шакьямуни. Когда его хозяин, отказавшись от мира, ускакал прочь в лес, чтобы стать там Буддой, оседланный конь вернулся во дворец без всадника и от горя угас.

Эти древние легенды и предания, конечно, не были известны многим миллионам современников, которые во время похорон своего павшего молодого героя слушали стук копыт в затихшем городе и смотрели на идущего без всадника статного коня с перевернутыми стременами. И тем не менее эти мифы были не просто предпосылками, они перекочевали в подобные военные обряды, и их присутствие работало. Я в этом убежден. Вдобавок ритуал нес эхо другого периода, уже нашей собственной американской истории: орудийных лафетов Гражданской войны и похорон Линкольна, которого тоже убили и точно таким же образом проводили в вечность. Мощь современного обряда была невероятно усилена этими символическими обертонами, возможно, не слышными простому уху, но осознаваемыми всеми душой – в медленном торжественном бое военных барабанов и стуке черных копыт лошадей Царя смерти, раздающихся в абсолютной тишине.

По мере наблюдения за ритуалами, перекликающимися то с древностью, то с современностью, я все больше думал об открытой природе человеческого разума, который может найти утешение в мистических играх, подобных этому подражанию перехода души с земли в небеса сквозь все семь сфер. За много лет до того в работах великого историка культуры Лео Фробениуса я натолкнулся на описание и обсуждение того, что он назвал «педевматикой», или педагогическими силами, посредством которых человек – несформировавшееся, неопределившееся животное, у которого спусковые механизмы нервной системы еще не стереотипированы, а открыты к запечатлению, – на протяжении всей истории взрослел и обретал определенную форму в лоне своей культуры. В самые ранние периоды, как и сегодня у примитивных народов, учителями человека были животные и растения. Позднее ими стали семь небесных сфер. У нашего несформировавшегося вида есть любопытная особенность: мы живем и формируем свои жизни под влиянием воображения. Мальчик, отождествивший себя с мустангом, несется галопом вниз по улице, обретя новые силы и новую индивидуальность. Дочь подражает матери, а сын – отцу.

В давно забытые нынче тысячелетия палеолитической Великой охоты, когда ближайшими соседями человека были животные самых разных видов, именно они были его учителями, собственной жизнью иллюстрирующими силу и сложность жизни. Члены племени брали себе звериные имена, а во время обрядов надевали маски зверей. А те, кто жил в окружении тропических джунглей, где зрелище природы состояло преимущественно из растений, наоборот, имитировали растительный мир. Как мы уже знаем, их базовый миф повествовал о боге, согласившемся или пожелавшем, чтобы тело его было убито, расчленено и зарыто в землю, дабы оттуда могли подняться съедобные растения для пропитания людей. В обрядах человеческих жертвоприношений, характерных для всех земледельческих культур, эта исходная мифологическая сцена имитировалась до отвращения буквально: в растительном мире жизнь казалась рождающейся напрямую из смерти, свежие зеленые ростки прорастали из разложившихся, значит, то же должно было происходить с человеком. Мертвые похоронены, чтобы родиться снова, и циклы растительного мира становятся образцами для мифов и ритуалов человечества.

В великий и очень важный период расцвета Месопотамии (ок. 3500 г. до н. э.), древнейшей цивилизации городов-государств, чарующий пример для подражания переместился с Земли, царства животных и растений, на небеса. Случилось это, когда жрецы-звездочеты обнаружили, что семь небесных тел – Солнце, Луна и пять видимых планет – перемещаются среди неподвижных созвездий с математической точностью и размеренностью. Новое видение относительно чудесного устройства Вселенной достигло предела в идее космического порядка, моментально ставшего небесным образцом для общественного строя на Земле: восседающий на престоле король, коронованный как Солнце или Луна, королева как богиня-планета Венера и высшие придворные в роли второстепенных светил. В легендарных дворцах христианской Византии еще в V–XIII веках императорский трон был окружен разнообразными символами рая: рычащими золотыми львами с поднятыми хвостами, щебечущими среди самоцветных деревьев птицами из драгоценных камней и металлов. И когда посол какого-либо племени варваров, которого только что провели по ослепительным мраморным коридорам с бесконечными рядами дворцовых стражников и огромными толпами нарядных военачальников и епископов, представал перед внушительной, неподвижной и безмолвной фигурой монарха, восседающего в солнечной короне на своем лучезарном престоле, гость тут же падал на колени в искреннем благоговении перед такой божественностью – и пока он лежал в прострации, скрытый от глаз хитроумный механизм возносил царский престол в воздух. Потрясенный посетитель поднимался наконец и вдруг видел, что монарх, успевший уже облачиться в совершенно новые одеяния, взирает на него сверху, словно сам Бог с усеянного звездами неба. В письмах к императору святой Кирилл Александрийский называет царя «Образом Божьим на Земле». Это, возможно, немного слишком, хотя по факту мало чем отличается от идеи, которую безмолвно выражают современные королевские дворы или папская месса.