Джозеф Кэмпбелл - Мифы для жизни

Выходки такого рода до сих пор производят сильное впечатление, поскольку основаны на переносе в явь мифических образов из сновидений – человеческой плоти, церемониального наряда или архитектурной композиции, – порожденных не повседневными переживаниями, а теми глубинами души, которые ныне принято называть бессознательным. В силу своей неосознаваемой природы они вызывают у зрителя фантастический, иррациональный отклик. Вследствие этого характерной особенностью мифических сюжетов и образов, переведенных на язык ритуала, становится то, что они соединяют личность со сверхличностными целями и силами. Ученые, изучающие поведение животных, уже заметили, что в случаях, когда дело касается важнейших задач вида – например, при брачных играх и поединках за самку, – схемы стереотипного, ритуализированного поведения заставляют каждую отдельную особь действовать в соответствии с запрограммированным порядком, характерным для вида в целом. Сходным образом во всех сферах человеческого общения ритуальные процедуры лишают противников индивидуальных черт. Теперь их поведение – поступки уже не личности, но обобщенного представителя вида, общества, касты или профессии. Этим объясняется, например, обычай судей и других государственных служащих облачаться в особую форму: приступая к исполнению своих профессиональных обязанностей, они перестают быть индивидуальностями и превращаются в олицетворения принципов и законов общества. Даже в частном предпринимательстве есть свои принципы обмена и договоров, ведения торгов и выдвижения судебных исков – то есть общепризнанные ритуальные правила игры, хотя бы отчасти лишающие личной окраски нередкие столкновения интересов. Без подобных правил игры общество просто не смогло бы жить, поскольку никто не имел бы ни малейшего представления о том, как нужно поступать в тех или иных обстоятельствах. Больше того, именно благодаря правилам игры локального сообщества человеческие свойства любой личности превращаются из отвлеченных возможностей в одну-единственную реальную жизнь, жестко очерченную границами времени, пространства и характера.

Теперь подумаем, что могло бы стать для современного человечества достойным источником благоговения. Как отмечает Фробениус, сначала трепет у человека вызывал мир животных во всем разнообразии его видов – именно эти ближайшие соседи, став объектом восторга, пробудили в человеке тягу к подражательному отождествлению. Следующим образцом оказался растительный мир – чудо плодородия почвы, в недрах которой мертвое вновь оживает. Наконец, с расцветом первых развитых цивилизаций Ближнего Востока, центр внимания перенесся на математику семи подвижных космических тел, подаривших нам, помимо прочего, семь скакунов кавалькады Царя Смерти и Воскрешения. Однако, как утверждает наш историк, сегодня нашим ближайшим соседом являются уже не звери, и не травы, и даже не свод небесный с его завораживающими огоньками. Фробениус подчеркивает, что наука лишила все это мифологичности, и потому главной загадкой ныне стал сам человек: человек как «Ты», ближний, – не такой, каким видит или хочет видеть его «Я», а такой, как есть, таинственное и удивительное существо «в себе».

Первые похвалы и признание этот новый, такой близкий предмет восхищения снискал в греческих трагедиях. Обряды всех прочих народов того времени были посвящены животным, растениям, космическим и потусторонним силам, но в Греции уже в эпоху Гомера мир стал человеческим, а трагедии великих поэтов V века возвестили окончательное смещение духовного фокуса. В «Портрете художника в юности» Джеймс Джойс дает сжатое определение важнейших черт древнегреческой трагедии, благодаря которым открылся путь к мистическому измерению гуманной духовности. Говоря об аристотелевской «Поэтике», Джойс напоминает о двух классических «трагичных» чувствах», сострадании и страхе, одновременно отмечая, что Аристотель не дал им определения. «Аристотель не дает определений сострадания и страха. Я даю, – заявляет его герой Стивен Дедал и продолжает: – Сострадание – это чувство, которое останавливает мысль перед всем значительным и постоянным, что скрыто в человеческих бедствиях, и объединяет нас с каждым страдальцем. Страх – это чувство, которое охватывает нас перед тем значительным и постоянным в человеческих бедствиях и заставляет нас искать их тайную причину». Тайная причина бедствий, разумеется, – сама конечность существования, непременное и, следовательно, поистине «значительное и постоянное» его условие, которое невозможно отвергнуть, если принимаешь саму жизнь. Но, несмотря на согласие с этим необходимым условием, мы испытываем сострадание к человеку бедствующему: в данном случае это поистине родственная нам душа.

В похоронных обрядах, о которых только что шла речь, событие было отмечено характерным для древнего и современного Запада вниманием к человеческой личности. В любой восточной традиции сходный по важности случай воспринимали бы совсем иначе – как указующий через судьбу человека на определенный космологический порядок. Любой, кому доводилось присутствовать во время подобного восточного обряда, наверное, замечал, что церемония истребляет всячески впечатление о личности «человека страдающего», тогда как на Западе, напротив, ценность индивидуальности подчеркивают всеми средствами. Старые мехи наполнились новым вином – значимостью личности; в данном случае это была личность выдающегося молодого человека и всего, что он собой олицетворял (в нашу историческую эпоху, а не во вневременном круговороте нескончаемо повторяющихся тысячелетий). И все же в древней символике семи цокающих копытами жеребцов и оседланного скакуна без всадника сбереглось что-то важное и для настоящего. Старинные образы слагались в новую песню – гимн уникальному, непохожему на других, не имеющему близнецов человеку страдающему, – и в то же время продолжали навевать ощущение «значительного и постоянного в человеческих бедствиях», несли священную весть о неоспоримой «тайной причине», без которой обряд лишился бы глубины и исцеляющей силы.

Позволю себе обратиться напоследок к надежде на непостижимое чудо: эту надежду силой искусства вызывают у нас мифы и обряды. Я хотел бы повторить красноречивые строки одного поэта. Лет сорок тому назад, когда я впервые прочел это короткое стихотворение, оно глубоко тронуло меня и с тех пор не раз возвращало мне душевное равновесие. Написал его калифорнийский поэт Робинсон Джефферс; он присылал стихи со своей сторожевой башни на берегу Тихого океана, где годами следил за изящным полетом пеликанов вдоль побережья, вслушивался в мирный хриплый лай тюленей и старался не замечать вторгающегося издалека размеренного и неуклонно нарастающего гула моторов.