Гаэтано Моска - Теорика правительств и парламентарное правление

Феодализм многими рассматривается не как политическая формула, а как подлинное выражение королевской власти. Но это утверждение не выдерживает даже элементарной критики. Потому что короли могли передавать не только право верховенства, но и собственность на землю людям, занимавшим её, то есть баронам. Это было необходимо для того, чтобы они стали ее хозяевами, после того как nemo dat quod non habet. Теперь уже короли в Европе не становились никогда абсолютным хозяином всех суверенных прав, земель и людей, которые её обрабатывали. Значительно в меньшей степени таковыми были короли в средние века, в особенности между девятисотыми и тысячными годами, время зарождения феодального строя, когда было много таких хозяев собственного дома и окрестностей. Впоследствии, из-за того, что власть короля, т. е. государства существенно сократилась, нет более абсурдной вещи, чем думать, что он ее лишился в пользу тщеславных и буйных главарей бандформирований и, что никакой гарантии дисциплины и точного выполнения своих обязанностей с их стороны правительство не дождется. Итак, принимая участие в дискуссии по данному вопросу, мы скажем, что при феодализме предполагаемая уступка королевская феода в обмен на почести, верность и услуги, которые барон должен был предоставить суверену, в большинстве случаев было ни чем иным как простой юридической фикцией. Истина состоит в том, что в эпоху ужасающей анархии, предшествовавшей тысячелетию и чуть позже, сильные овладели стольким количеством земли, сколько могли захватить. На ней они утвердились как абсолютные хозяева над слабыми, которым они сохранили жизнь под условие, чтобы они обрабатывали землю в значительной мере в пользу синьора. Впоследствии, когда многие мелкие синьоры немного укрепились в своих замках крепостях, как это всегда случается, потребовалось фактическое владение оправдать правом. Бароны сделали вид, что они получили законное дозволение от суверена на владение этими землями, регалиями, всем комплексом прав, которые их предки завоевали исключительно с помощью шпаги, по праву сильного, что всегда случается, когда нет никакого высшего института над всеми, который бы всех держал в повиновении.

Без сомнения, поскольку короли в девятисотые годы, в сущности, весьма походили на главарей этих банд, отличались такой же природой, как и феодальные бароны, поэтому совершенно неудивительно, что подобно тому, как крупные бароны имели обыкновение закабалять земли (и предоставлять их) мелким синьорам своим сторонникам, точно также делали и они. Но этот случай все же был исключением, а не всеобщим правилом, и, добавим, исключением довольно редким. В некоторых случаях суверен, желая вновь вознаградить какого-нибудь смелого, но бедного военачальника, предоставлял ему земли, отобранные у побежденного им и лишенного собственности барона. Для примера вспомним, как в северной Италии Оттоны передали многие земли немецким кондотьерам, которые естественно были отобраны у старых итальянских баронов, восстававших против них. Но такие случаи оставались редким исключением. Наконец, после тысячелетнего рубежа произошли три эпизода, когда армии из Франции и других стран, где феодализм, утвердившийся вначале фактически, а потом и санкционированный правом, распространился на другие государства. Мы имеем в виду завоевание Англии и Двух Сицилий норманами и покорение Святой Земли франками. Захватчики пересадили в эти страны, как это всегда случается, институты, к которым они привыкли у себя на родине, а, поскольку, во Франции в то время как фактически, так и по праву был уже полностью развит феодализм, то эти завоевания и были организованы на феодальный манер. Но в этих случаях феодальние институты сохраняли неустранимые черты своего экзотического происхождения. Укажем лишь на одну из них. Жесткая дисциплина баронов во времена первых преемников Вильгельма Завоевателя не объясняется ни чем иным, как самой настоящей уступкой им феода со стороны суверенной власти, отобравшей землю у проигравших и подарившей её своим воинам в обмен на военные услуги, уже оказанные, и те, что ещё предстояло оказывать, а также необходимость поддерживать боеспособной и дисциплинированной армию покорителей в первые времена, под страхом быть изгнанными и покоренными.

Весьма уместно возвратиться к разговору о коммунах. Мы уже видели, что их первоначальное появление следует искать во временах смутной анархии, предшествовавших тысячелетним годам. Мы видели, что отправной точкой здесь были союзы свободных граждан городов, объединявшихся с целью застраховать себя от всех бед, грозивших изолированному индивиду в те времена со стороны частного насилия. Остается сказать о знаменитых королевских или императорских хартиях, к которым восходит появление коммун. У них не большая важность, чем у королевских инвеститур (пожалований), их действие не выходило за рамки санкционирования свершившихся фактов. После того, как коммуна утвердилась фактически, у нее возникало естественное желание получить правовое основание. Даже для свободных людей, объединившихся вместе в гильдии и компании, источником любого права оставался король, и им также требовалось королевское признание, и решали правовую задачу подкрепить королевским разрешением становление своего союза.

Итак, среди множества смелых людей, действовавших порознь и разрезавших на куски западно-европейский мир, находились некоторые, кто в материальном отношении не слишком выделялся от других, но присоединял к своему имени титул короля. С этим титулом связывалось все, что касалось идей и воспоминаний порядка, законности, подчинения центральной власти, остававшихся с античных времен. После более или менее длительного периода хаоса и полной анархии общество нашло себя восстановленным в некотором количестве мелких политических организмов, баронств, епископств, коммун, находившихся всех без исключения в поисках политической формулы, имевших общую задачу собственного становления, привлечения королевского авторитета и влияния, которое постепенно должно было их поглотить. Таковым оказывалось положение Западной Европы на начало двенадцатого века.

V. Прежде, чем приступить к рассмотрению истории социальной реконструкции, произошедшей во второй половине Средних веков, подобно тому, как мы это делали, в случае анализа социального распада, случившегося в первой половине указанного периода, необходимо четко установить различие. Если в первом периоде, рассмотренном нами, представлялось затруднительным дать единое описание идеи общности социальных фактов и событий, развивавшихся во Франции, Италии и Германии по причине их незначительных отличий в этих странах, то в данном периоде это становится абсолютно невозможным. И это не потому, что исторический процесс, развертывавшийся в данных трех странах, существенным образом различен. Мы не имеем в виду совокупность институтов, обычаев, идей, которые в общем находили выражение в духе времени, развивавшемся во всех трех странах примерно аналогичным образом. Мы имеем в виду случившиеся события, настолько различные, что во избежание недоразумений, опасаясь принять видимость за сущность, следует непосредственно изучать историю общественных изменений на примере одной из этих стран. Эта страна, так сказать, наиболее типична из остальных, поскольку цепь социальных изменений развивалась более упорядоченно и прерывалась меньшим числом случайных причин. Кратко указанные, там, где это уместно, они вызвали незначительные изменения, которые в общественном положении других стран были следствием всех тех возмущающих факторов, о которых мы из-за стремления к краткости, и в особенности из-за опасений запутаться в излишних исторических деталях, умолчим. Эта типичная страна, которой мы считаем, полезно заняться по сравнению с другими, и сделать объектом нашего краткого изучения есть Франция.