Андрей Мороз - Народная агиография. Устные и книжные основы фольклорного культа святых

В последнее время источником первичных сведений о святых, которые впоследствии подвергаются переосмыслению и адаптации к фольклорным агиографическим канонам, оказываются СМИ, в которых все больше внимания уделяется святым и святыням, а также проповеди, услышанные в церквах и от заезжих миссионеров, которые, в случае если не ложатся на сколько-нибудь подготовленную почву, могут интерпретироваться произвольно, в соответствии с фольклорными механизмами или личным жизненным опытом: От есь Девята… не Девята, как, Времёнушка. Времянная пятниця [12] Временна́я пятница – так называется день Параскевы Пятницы (28 октября/10 ноября), если он приходится на пятницу. и как… Я на это службы бывала ф Каргополе. Не в этом шо малом [имеется в виду бывший закрытый военный городок Каргополь-2], а там, в большом. И вот там тоже девушка была, богатых, но она нашей веры. А вера другая была не одна. У неё родители померли, и она осталаси одна. Варвара великомучениця. Ну вот. Над ей как граели [?] , граели так (фсё это батюшка расказывал) молитвами-то. Так вить, а… Исус Христос залетел ф церкофь… Иё бы… бритвенным ножицьком фсю было изрезали. Зализал ей фсе раны, и она зделалась прежней, ишшо лучше, ц’ем раньше была. И потом этот йихной-то госпоть (вот как, мне уш не запомнилось, называецц’и, шо «идите приведите её, уш сечас-то она, – говорит, – фсё… фся изрезана такая». Ну вот. И приводят, а она… приводят, а она лучше лучшего. Такая хорошенькая! Ну от. Ну и он-то… тут она фсё доложила ему. Но на веру она ни на какую не пошла. Вера наша, Господняя наша вера. И вот, это, фсё равно замуцяли оне. И есь иконка Вер… Варвары великомучениц’и. Ну вот и… И в окурат [?] и она ф празник-то бывала. Вот это фсё батюшко говорил. И какой вот, например, какую… Как ей тежело, иё муцят – он надеваёт цёрную ризу. А как ей полехче – он надеваёт розову ризу. То белую. Фсё вот так и… Фсе… фсе стояли ф цёрных, конешно, платках юпки, платки – фсё цёрные. Нихто ни слова. Он только один говорил. Ну вот. А потом фсё, и головушки так, книзу держали. А пътом уш, когда уш фсё, замуцяли, ак стали просить… тут прошшенья, так цё уш! Она замуцёна фсё рно. Варвара великомучениця. От празник, очень большой этот празник. А так я больше… Ак ницё и не слыхала. Ну, Исуса-то Христа тоже вить фсёго перемуц’или. Муц’или тожо. [А как?] А фсёво и резали, и кололи, и фсё-фсё делали. Фсё на гвоздики-те живого и прико… приколац’ивали. На гвоздики, вот и… есь ф церквах эти, паметник, э… позабыла, как называецц’и, вот у нас из зимней церквы переносили его в летнюю церкву. Но сам как… как бутто уш гроп – не гроп, а вот такое. И так… мёрт… ну, как у мёртвого чёловека разрисован был. Переносили в лесную… в летную церкву. В летнюю [АЛФ, Архангельская обл., Няндомский р-н, с. Моша, зап. от Н. В. Шелгинских, 1919 г.р.]. Здесь мы видим вполне узнаваемый пересказ жития св. великомученицы Варвары, вероятно, услышанного в церкви, который сливается в нарративе с описанием вечерни в Прощеное воскресенье (переоблачение священников) и чином прощения, при этом, по крайней мере на вербальном уровне, мучение Варвары оказывается вполне актуальным на момент пересказывания ( Я на это службы бывала ф Каргополе. […] И вот там тоже девушка была ). Кроме того, в процитированном рассказе может быть усмотрено дважды повторенное сказочное повествовательное клише ( Зализал ей фсе раны, и она зделалась прежней, ишшо лучше, ц’ем раньше была; приводят, а она лучше лучшего [т. е. прежнего] – ср. СУС-531).

Так интерпретационные механизмы народной традиции приводят к возникновению особой, альтернативной (квази)агиографии (речь о ней будет ниже), не только существующей параллельно, но заменяющей, а иногда и вытесняющей собственно агиографические тексты.

Говорить о мировосприятии, отраженном в текстах разного происхождения, структуры и жанровых связей, как о единой системе невозможно, поэтому мы остановимся лишь на нескольких аспектах, которые нам представляются наиболее существенными не только в отношении собственно этих нарративов, но и в отношении мировосприятия и системы верований, которые отражаются в народной агиографии в целом. Большинство анализируемых текстов не рассматривается самими носителями как жанрово оформленные и устойчивые, которые следует воспроизводить в определенном контексте. Они воспроизводятся как спонтанные тексты, хотя и, с точки зрения исследователя, таковыми не являются или являются не в полной мере (о градациях текстов на шкале «структурированность – неструктурированность» как отражение градации «книжность – устность» см. [Неклюдов, 289–297]). Напротив, в агиографических нарративах прослеживается клишированность и формульность, причем она обязана своим происхождением не только специфике фольклорного повествования, но и специфике житийной литературы, также в большой мере опирающейся на клише, в том числе и фольклорные. В своем труде, посвященном агиографическим легендам, И. Делеэ отграничивает авторов, которые писали жития по горячим следам и/или сами были очевидцами событий, от тех, кого он называет агиографами (не относя в эту категорию первых). Агиографы опираются на письменные и устные легенды в большей мере, чем на факты, соответственно, жития святых, составленные ими, отражают специфику устных легенд о святых [Delehaye, 49]. Итак, житийная топика подчас хорошо корреспондирует с топикой народной агиографии, дополняя ее и дополняясь ею. Поэтому переход эпизодов из книжных текстов в фольклорные – явление, весьма широко представленное. Естественно, происходит отбор таких эпизодов, и здесь уже в качестве критерия выступает матрица, представленная в «классических» фольклорных легендах, на которые поздние нарративы, несомненно, ориентируются. Все это позволяет рассматривать новые народные агиографические нарративы вместе с «классическими» легендами и их модификациями.

Как уже отмечалось, при переходе в устную агиографию книжное житие претерпевает ряд существенных изменений. Прежде всего, меняется структура сюжета. Для книжного жития принципиален определенный набор сведений о святом (рождение от благочестивых родителей и детство, проведенное в стороне от детских забав, либо же, наоборот, греховная жизнь и наступивший в ней перелом – обращение; выбор пути служения Богу и спасения души; подвиги святого и чудеса, сотворенные им при жизни; блаженная кончина; посмертные чудеса от мощей). «В житии он [святой Феодосий Печерский. – А. М. ] дан крупным планом, как на поясной или лицевой иконе, а все его связи с “многим и разным”, вся “ пестрота” жизни-жития образуют как бы рамку из многообразных клейм, в каждом из которых конкретный эпизод жизни, отдельное деяние хранит в себе отблеск света, исходящего от центрального образа, и в свою очередь как бы объясняет, истолковывает эту светоносность лика преподобного Феодосия на конкретном примере» [Топоров, 617–618]. Эти слова, сказанные по поводу конкретного жития, можно в известной мере отнести к жанру в целом. Иначе картина складывается в народных нарративах о святых: если развивать образ В. Н. Топорова, то можно сказать, что каждый отдельно взятый агиографический нарратив представляет собой иконописное клеймо, рассматриваемое как самостоятельная икона. В основе таких нарративов лежит один эпизод или цепочка из нескольких эпизодов, которые концентрируются вокруг одного основного. Практически всегда, за редким исключением, эти эпизоды отражают события из жизни святого, причем из той ее части, когда подвижник уже сформировался как личность и встал на путь служения Богу: детство святого заметно реже привлекает внимание рассказчиков. Преимущественно это происходит в тех случаях, когда нарративы бытуют в месте, где святой родился и вырос. Таким способом нарративы о детстве святого устанавливают причастность места рождения к святости. Посмертные же чудеса вообще обычно лежат вне сферы интересов крестьянской фольклорной агиографии. Это подтверждает наблюдения многих исследователей, утверждавших, что специфика народного почитания святых заключается в том, что они рассматриваются не как люди, заслужившие святость перед Богом, а как наделенные таковой изначально [Gudeman, 710; Иванов, Измирлиева, 45 и др.]. Это же ставит под сомнение утверждение А. С. Лаврова, что поскольку житие Параскевы [Пиринемской. – А. М. ] просто отсутствует, а житие Иова крайне лаконично, народная религиозность была ориентирована не на благочестивую жизнь святого, рассматривавшегося как образец, что планомерно насаждалось […] во время патриарха Никона, а на посмертные чудеса святого [Лавров, 217]. Пожалуй, единственный случай, когда народные агиографические легенды уделяют хоть сколь-нибудь заметное внимание посмертным чудесам святых, – это когда никаких других просто неизвестно: в случаях, когда почитание святых началось с чудесного обретения их мощей, биография их может не достраиваться, и взамен бытуют рассказы о посмертных чудесах (так произошло с Иоанном и Логгином Яреньгскими, Иоанном и Иаковом Менюшскими, Иаковом Боровичским и другими «святыми без житий»). Не следует забывать, что хотя названные жития и возникли, по-видимому, на базе народного почитания, но все же они были составлены книжниками и ориентировались на агиографический канон; что же касается посмертных чудес, описанных в житиях, то они сохраняли актуальность, лишь пока были злободневными. Вместе с тем повествования о посмертных чудесах составляют тематику многочисленных нарративов «церковных» людей, то есть, по определению А. Тарабукиной, людей, бóльшую часть времени проводящих в церкви и молитве [Тарабукина-1999, 186]. Это, однако, совсем другая культурная среда, и здесь она рассматриваться не будет.