Юлий Дунский - Служили два товарища

— Саша… Вас-то зачем? Что с вами будет?

— Что будет, то будет, — сказал Брусенцов раздражаясь. — Ну что мы тут стоим? Холод собачий… Пошли в каюту.

…Абрек терпеливо ждал, только стриг ушами да время от времени шумно вздыхал.

Опять по доскам застучали копыта: вдоль пристани ехал конный наряд — наверное, к пакгаузам. Абрек тихо заржал, вроде бы поздоровался. Но чужие лошади не ответили.

У каждого всадника за спиной был карабин, при седле фонарь. Отблески этих фонарей бежали по воде мимо неподвижного катера. А казалось — наоборот: казалось, что это Сашин кораблик вдруг снялся с мёртвого якоря и поплыл куда-то.

…Брусенцов и Сашенька лежали, чуть не касаясь друг друга щеками — койка была очень узкая. Высунув тоненькую голую руку из-под одеяла, Саша осторожно трогала лицо поручика, проводила пальцами по векам, пробовала разгладить морщинки на лбу. Теперь эти морщинки, эти светлые брови и жилочки на висках были её, принадлежали ей.

Лёжа с закрытыми глазами, Брусенцов говорил:

— Знаешь, если бы ты только сказала: «Не надо, зачем это, ты всё испортишь», я бы плюнул и ушёл. Терпеть не могу!..

— А что, все так говорят? — слабо улыбнувшись, спросила Сашенька. Поручик не ответил.

— Не знаю, почему я не сказала… Я же тебя люблю. И потом, мне тебя всегда жалко.

Брусенцов открыл глаза.

— Очень мило… А почему это меня надо жалеть?.. Что я, нищий? Щенок на трёх лапах?

Теперь промолчала Саша. Только поцеловала поручика около уха.

— Зажги свечку, — велел Брусенцов. — Я посмотрю время.

Саша зажгла огарочек, пристроенный на полке. Брусенцов глянул на часы и присвистнул:

— Мне пора.

…На соседних судёнышках позажигали огни. С берега доносился надрывный крик паровозов. Море в ответ гудело сиренами пароходов.

Где-то рожки торопливо играли тревогу, выгоняя солдат из тёплых казарм.

Брусенцов и Сашенька вышли на палубу.

— Ага, заголосили, забегали! — сказал Брусенцов с непонятной злобой.

— Саша, — спросила медсестра, решившись. — Как же ты сможешь на фронте?.. Раз ты не веришь.

— Во что «не верю»? В непорочное зачатие?

— Ты знаешь во что. В то, что мы победим.

Брусенцов хотел опять ответить грубостью, но, посмотрев на Сашеньку, передумал.

— Конечно, я верю, что победим. Иначе зачем бы я жил?.. Только до этой победы знаешь как далеко!..

Он говорил, а сам уже машинально проверял, всё ли на нём как следует: застёгнута ли кобура, не съехала ли портупея.

— Из Крыма мы уйдём… Ну, я-то, если тебе интересно, уйду последним… Но это ещё не конец! Пускай комиссарики хозяйничают, пускай доводят Россию до ручки… А доведут — вот тогда мы вернёмся. Только бы нам не потерять себя в каком-нибудь Лондоне или там Лиссабоне… Остаться белой гвардией. Быть, как пули в обойме, — всегда вместе, всегда наготове… Вот во что я верю!

Саша смотрела на него внимательными глазами, но думала про другое. Эти слова, которые раньше были для неё важны и даже необходимы, теперь как-то пролетели мимо ушей. А важно было другое: увидит ли она ещё это лицо, будет ли водить пальцами по жёстким губам… Он понял, о чём она думает, и, нахмурившись, поглядел на часы.

— Ну, тёзка, прощай.

— Мы ещё увидимся, — сказала Саша неуверенно. — Обязательно!

— Увидимся, не увидимся… Кому это всё нужно? Сегодня было хорошо — и хватит с нас. И на том спасибо.

Они поцеловались, и Брусенцов пошёл отвязывать Абрека.

Привычно подхватив шашку, он сел в седло, махнул Саше рукой и уехал. А Сашенька осталась стоять, по-старушечьи обтянув плечи тёплым платком. И лицо у неё тоже стало старушечье — сморщенное и покорное.

В ту ночь сильно похолодало. Дно Сиваша было белёсое, круто присоленное морозом. Стекляшками поблёскивали замёрзшие лужицы — всё, что осталось от угнанного ветрами моря.

С обрывистого берега на эту тоскливую равнину спускались бойцы — отряды штурмовой колонны. На берегу горели костры. Возле штабного автомобиля толпились командиры.

Съезжали на дно Сиваша трёхдюймовые пушки; каждую волокла шестёрка лошадей. Взвод за взводом вытягивались в узкую колонну и уходили в темноту.

…Хрустел под ногами мёрзлый песок. Впереди колонны шёл бородатый мужик в тулупе. В руке у него был длинный, как у библейского патриарха, дрючок.

Рядом шагал командир штурмовой колонны — худой, носатый, озабоченный. За ним несли развёрнутое красное знамя.

По обе стороны тропы чернели кляксами илистые болотца.

— Чёрные эти пятна — их надо берегчись хуже огня, — поучал командира проводник. — Это чаклаки называются, по-русскому сказать — топь, трясина. Туды оступишься — и всё, каюк.

Позади, там, откуда ушла колонна, дрожали красные точки — костры на берегу. Далеко впереди рубили небо, скрещивались голубые палаши прожекторов. Там был Литовский полуостров.

От головы колонны к хвосту торопливо шёл связной. Ясным голосом он повторял для бойцов инструкцию:

— Не кричать зря без толку. Не курить… Не стрелять без команды…

Оступилась и недоумённо заржала лошадь в артиллерийской упряжке.

— Стреляй её! Она приказ не сполняет, — сказал в темноте голос.

— Это кто же такой языкатый? — строго спросил связной.

Отозвался тот же голос:

— Ну чего жужжишь?.. Без тебя знаем! Тут не пешки деревянные, а сознательные бойцы… Может, все коммунисты.

Связной вдруг обрадовался.

— Иван Трофимыч! — сказал он, приглядевшись. — Командир желанный. Это ты ли?

— Ну, я, — ответил Карякин. Он шагал рядом с Андреем Некрасовым.

— А тут вся рота твоя! — доложил связной. — Ты чего ж не с нами? Кем командуешь?

— Командовал бы жинкой, да и той нету, — хмуро сказал Карякин. — Я теперь съёмщик.

Связной не совсем понял, но с уважением посмотрел на штатив и кассеты, которыми был навьючен Карякин.

— Хитрое дело!.. Ну, бывай.

Он отошёл, а Карякин повернулся к Андрею:

— Это Пудалов, комвзвода был у меня.

Некрасов не ответил.

— Всё серчаешь, — сказал Карякин с обидой. — Вроде мы с тобой бабу не поделили… А я за революцию огорчался! И ты на меня не можешь держать зла! Не имеешь такого права!

Андрей шагал молча, глядя себе под ноги.

…Проводник шёл, настукивая дорогу своим посохом.

— Кончилась сухость, — сказал он. — Теперь гляди в оба!..

Подбежал связной Пудалов.

— Товарищ командир! Надо бы ходу сбавить — там пушки вязнут.

…Вокруг увязшей пушки суетились бойцы. Бились в постромках, разбрызгивали чёрный ил кони. Ездовой без толку жёг их кнутом. Ствол пушки всё больше задирался кверху, а хвост уходил в трясину.

Подошёл Некрасов с широкой доской. Он кинул её на топкую землю, подлез под пушку и, упираясь коленями и руками в доску, медленно выжал лафету кверху. Рот у негра перекосился от натуги, белки выпучились на чёрном лине.