Юрий Нагибин - Мартин Андерсен-Нексе

— Я устал от Дании, а Дания устала от меня. Поживем врозь…

— Заигрывание с большевизмом к хорошему не приводит, — наставительно сказал Майер. — Здесь кое-что известно о ваших подвигах. Но мы не такие провинциалы, как ваши соотечественники, и по-прежнему держим двери открытыми. Терпение — величайшая добродетель социал-демократии.

— Я это уже слышал. Какой теперь удар рабочим вы замыслили?

— Вы неисправимы, Нексе, — гнусаво сказал Майер. — Но жизнь научит вас уму-разуму.

— Я всегда учусь у жизни, — улыбнулся Нексе. — Похоже, подали наш поезд. — Он поднялся. — Сервус, Майер! Где-то встретимся мы теперь?..

…Зимний вечер. Женщина смотрит в окошко на облетевшие деревья, на темную пустынную деревенскую улицу, на холодно поблескивающее под луной озеро. Это Маргрете. Лицо ее замкнуто и печально. Прислушалась, прошла в детскую. Инге разметалась во сне, что-то бормочет, порой вскрикивает. Маргрете пробует ладонью лоб дочери, накрывает ее одеялом и прогоняет страшный сон — девочка притихла.

Хлопнула входная дверь. Маргрете вышла из детской, зажгла свет в гостиной, и в этот свет шагнул из прихожей Нексе с красным, нахлестанным ветром лицом. Его бодрый, здоровый вид резко контрастирует с сумрачным обликом Маргрете.

— Уже вернулся?.. — сказала она тусклым голосом.

— Нельзя сказать, что меня приветливо встречают.

— Я не ждала тебя так рано. Будешь ужинать?

— Меня накормили после лекции. Отличные свиные сосиски и кружка баварского пива.

— Ты где ляжешь?

— Почему ты всякий раз спрашиваешь меня об этом? — сердито сказал Нексе.

— Разве?.. Не замечала.

— Ты стала какая-то странная, Грета, то рассеянная, то резкая, порой просто грубая. Откуда это у тебя?

Она чуть помолчала, затем сказала, глядя прямо в глаза мужа:

— Мне не нравится немецкий вариант. Ты выгадал себе полную свободу, а меня лишил всего. Думаешь, мне очень весело в этой дыре?

— Тебе не хватает общества художников?

— Если хочешь — да!

— Не надо, Грета, мы же условились…

— Мало ли о чем мы уславливались, но ты не выполняешь условий. Что у меня есть: дети и кухня, дети и кухня, и так до одурения. Время забито, а душа?..

— Мне кажется, ты делишь и другие мои заботы, — осторожно сказал Нексе.

— Ты имеешь в виду, что спихнул на меня своих самарских питомцев?.. Я радовалась и этому, хоть какой-то выход из четырех стен. Но кончился твой голубой самарский период. Вот письмо. Советское правительство сердечно благодарит, но больше в варягах не нуждается.

Нексе берет письмо, пробегает его глазами.

— Я рад. Что ж, — говорит он слегка наигранным тоном, — значит, у Советов дела идут на лад. А я могу теперь засесть за большую работу.

— Господи, опять начнется старый кошмар!

Нексе испытующе смотрит на нее.

— Наверное, нам полезно на время разъехаться. Я смогу работать, как привык, а ты не будешь раздражаться. В Констанце легко найти пустующий домик. А по воскресеньям я буду приезжать. Хочешь, вызову маму тебе на подмогу?

— Чтобы она следила за мной — этого еще не хватало! Нет, Мартин, если я уж что решу, меня никто не остановит.

— О чем ты, Грета? Я хочу спасти нашу жизнь. Мы плохо живем. Мы оба стараемся, но ничего не выходит. Видимо, не так легко простить…

— Я тебе все простила, — искренне сказала Маргрете.

— Есть все-таки разница…

— В чем она?

— Русские говорят: плевок из дома, плевок в дом. Моряков, возвращающихся из далекого плавания, нередко поджидает в семье лишний малыш.

— Я знаю моряка, который привез из плавания шестьдесят пять малышей, и жена их всех приняла.

— Мне не до шуток, Грета. Если хочешь, разница в том, что я не растрачивал на других душу.

— Тогда это еще хуже… — тихо сказала Маргрете. — Беда в том, что и на меня ты не хочешь потратить ни вот столечка души. Ты сам по себе, я сама по себе.

— Давай сделаем еще попытку. Проверим нашу нужность друг другу.

— Ох, Мартин, ты всегда умеешь настоять на своем, — устало сказала Маргрете. — Только к добру ли это?..

…Ранняя весна. Нексе сходит с поезда и быстро шагает по дороге к своему дому, мимо цветущих кустов и деревьев в молодой листве. В руках у него букетик полевых фиалок. Подходит к дому. Ставни наглухо закрыты, и это придает дому какой-то нежилой вид. Распахнув калитку, он быстро пересекает маленький садик, открывает ключом английский замок и входит в дом. От запертых ставен тут темно, как ночью. Нексе нашаривает выключатель и зажигает свет.

— Грета! Грета!.. — зовет он.

Никто не отзывается.

— Вставайте, сони! Отец приехал. — Он идет в гостиную-столовую, мертвая тишина. И первые следы разора ударяют его по глазам. Вся мебель на месте, но нет скатерти на обеденном столе и штор на окнах, со стен сняты фотографии в рамках, исчезли все те мелочи, что делают дом живым. Охваченный страшным предчувствием, он распахивает дверь в спальню и видит голый остов кровати. Он пятится в гостиную и наконец-то замечает письмо посреди стола. Медленно подходит, разрывает и без сил опускается в кресло. Букетик выпал из его руки.

— Все… — шепчет он. — Все!..

…Он и сам не знал, сколько времени так просидел. Он очнулся от присутствия чего-то постороннего в комнате, чего-то непомерно-огромного, вытеснившего стоялый воздух и наполнившего жилье запахами зверя и луга. Прямо перед ним высился громадный бык с устрашающей и добродушной мордой и кольцом в носу. А между могучих рогов пристроился подросток лет двенадцати в рваных штанах и грубой рубашке с закатанными рукавами. Его большой рот и пристально-пытливый взгляд делают его, несмотря на разницу в возрасте, разительно похожим на поникшего в кресле старика. Но тот, погруженный в свою боль, не сразу это замечает.

— Допрыгался? — развязно спрашивает мальчишка. — Сам виноват. Какую женщину потерял!

Нексе смотрит на него с возмущением.

— Что ты в этом понимаешь, щенок? И нечего разъезжать на быках в моем доме.

— Кто при скотине живет, все про любовь понимает, — нахально говорит мальчишка, оставляя без внимания второе замечание. — Она в сто раз лучше тебя, честнее, добрее, искренней. Да ведь ты свое дрянное мужское самолюбие тешил. Ну и получай!

По лицу Нексе катятся слезы.

— Что нюни-то распустил! Как был плаксой, так и остался.

— Помалкивай! — разозлился вдруг Нексе. — Как ты ревел, когда девушки-работницы стащили с тебя штаны?

— Нашел что вспомнить! С тебя сейчас тоже штаны стащили. Ну и видик!.. Ты же голый, перед самим собой голый, а это похуже, чем перед дурами-девчонками. Борнхольмский гранит! Так тебя прозвали. Да какой ты, к черту, гранит — мешок с мокрой глиной.

— Издеваться легко. А как жить дальше? Я не могу без нее. Я только сейчас это понял… Просить прощения, кинуться в ноги?..