Юрий Нагибин - Мартин Андерсен-Нексе

— Что слышно в лучшей из подлунных стран?

— Лилипуты злобствуют…

— Знаю. Они грозятся пересажать всех нас, когда мы вернемся.

— Пусть только попробуют!.. — Голос Нексе тонет в реве танковых моторов.

— А вот и танки! — радостно вскинулся комбат.

Моторы смолкают, слышатся возгласы, шутливые выкрики. Хрипловатый мужской смех. В проходе показался командир танковой группы, молодой, веснушчатый крепыш. Он подошел и что-то коротко сказал комбату по-испански. Тот ответил с воинской краткостью и пожал танкисту руку. Танкист снял матерчатый шлем. Костром вспыхнули его ярко-рыжие волосы. Смутное волнение охватило Нексе. Но тут и танкист увидел его, светляками загорелись зеленые глаза:

— Папа! — сказал танкист.

Они обнялись.

У комбата от удивления отвалилась челюсть. Несколько испанских фраз Рыжего прояснили ему мозги.

— Знаешь, что он сказал? — обратился комбат к Нексе. — Из приюта имени Андерсена-Нексе один путь — в батальон имени Андерсена-Нексе.

Взлетает зеленая ракета. Приготовиться к бою…

…Паучьи свастики висят в небе. С надсадным воем пикирующие бомбардировщики сбрасывают бомбы на Варшаву, Лондон, Роттердам, Москву — эти кадры кинохроники вводят нас во Вторую мировую войну.

Немецкие войска оккупируют Данию. Кованые железом сапоги топчут мостовые и тротуары Копенгагена — кинохроника.

В конспиративной квартире. Ручной печатный станок. Человек делает оттиск и вынимает маленькую, с тетрадочный лист полоску коммунистической газеты Дании «Фольк ог вельт».

Слышится условный стук в дверь. Человек прислушивается, прячет оттиск и надвигает на печатный станок полый внутри секретер.

— Это я, Арне! — слышится за дверью голос потерявшего терпение визитера.

Арне открывает дверь и впускает в комнату редактора газеты — моложавого рослого и веселого человека.

— Маргрете, — обращается редактор к женщине, работавшей за столиком в глубине комнаты, — за твоей квартирой не следят?

Женщина поднялась и вышла на свет лампы. У нее молодое еще красивое лицо, седые волосы и статная, хотя немного огрузневшая фигура. Это Грета.

— С чего ты взял? — спросила она редактора низким грудным голосом.

— Какой-то подозрительный субъект в капитанской фуражке провожал меня до самого подъезда.

— Никакой он не подозрительный. Он действительно капитан дальнего плавания.

— А капитан не может работать на немцев?

— Этот не может.

— Почему ты так уверена?

— Это мой старый поклонник. Смешно звучит, но не найду другого слова. Он дважды сватался ко мне. А за тобой шел из ревности. Хочет узнать, кто его счастливый соперник.

— Признаться, меня это тоже интересует. Не может же такая красивая женщина, как ты…

— А я и не утверждаю, что я монашка, — перебила Маргрете. — Но сейчас не то время. Когда говорят пушки, молчат флейты, так кажется?

— Но почему ты не вышла замуж?

— Это другой вопрос. Тому, кто жил на вулкане, не ужиться в мирной долине. Такого отвратительного для семейной жизни характера, как у Мартина, нет второго в мире, а на меньшее я не согласна.

— Пора выходить в эфир, — вмешался Арне. — Сейчас ты услышишь своего ненаглядного!

Маргрете подходит к приемнику и начинает его настраивать. В комнату вторгаются голоса мира: печальная музыка, лающая немецкая речь, жалобная неаполитанская песня, эфирная буря, снова музыка, но уже бравурная, и вдруг отчетливый женский голос произнес по-датски:

— Говорит Москва! Говорит Москва! Начинаем час Нексе. У нашего микрофона великий датский писатель Мартин Андерсен-Нексе.

И сразу сильный, пружинистый голос Нексе:

— Датчане, близок час освобождения. Советская Армия приближается к логову израненного, истекающего кровью, но все еще огрызающегося зверя. Кончается зима, последняя зима тревоги нашей. Весна принесет освобождение всем оккупированным странам Европы. Вы можете помочь армии-освободительнице. Сделайте невыносимым для немцев каждый день, каждый час на датской земле… [1] Это условный текст. В архиве радиокомитета можно достать его подлинные выступления. Но сделать это может только студия.

Маргрете быстро записывает, а перед глазами у нее далекие дни в маленьком домике с пышным названием «Заря». И Мартин, воюющий с ребятами, замотанный, раздраженный и весь переполненный кипучей жизнью. Она улыбается без горечи, спокойной улыбкой все понявшего и все простившего человека.

Голос его пропадает. Маргрете тщетно крутит ручку, волна ушла.

— Молодец твой старик! — говорит редактор. — Каждый день облаивает немцев, а ведь ему, поди, за семьдесят.

— А семьдесят пять не хочешь? Но куда он пропал… мой бывший старик?

— В полночь программу повторяют, — сказал Арне. — Тогда допишешь.

— Неужели правда весной все кончится?.. — мечтательно говорит редактор.

И будто в ответ на его слова, летят в кучу знамена поверженной немецкой армии — кадры кинохроники.

…Поезд прибывает на Копенгагенский вокзал. Перрон запружен толпой. Звучит музыка. Некое общее чувство собрало здесь самых разных людей: рабочих, служащих, государственных чиновников, студентов, школьников. Бледные городские и загорелые крестьянские лица; промасленные фуражки, модные спортивные кепки, каскетки, элегантные дамские шляпки и деревенские головные платки. У многих в руках цветы: большие красивые букеты и какая-нибудь веточка сирени или скромный полевой цветок.

Поезд остановился, и вся толпа хлынула к спальному вагону прямого сообщения, где на площадке, опираясь на плечо Иоганны, стоял взволнованный Андерсен-Нексе, верно, никак не ожидавший такой, поистине всенародной, встречи.

Люди кричат приветствия, у многих на глазах слезы.

— Боже мой, — говорит Нексе Иоганне сдавленным голосом. — Наконец-то мне улыбнулась моя страна. Теперь я понял, что всю жизнь, всю мою долгую жизнь я мечтал только об этом…

…Через несколько лет после войны из Копенгагена к берегам ГДР отходил пароход. На борту этого парохода находился Нексе с женой и двумя дочерьми. Медленно прохаживаясь по палубе и глядя на уплывающий вдаль Копенгаген с зеленой колокольней храма Спасителя, он наткнулся на старого русского друга.

Это может быть и Эренбург, и Фадеев, и вымышленное лицо — какой-нибудь дипломат в форме.

— Какими судьбами? — изумился друг.

— Неисповедимыми. Дания вторично вытолкнула меня вон. А социалистическая Германия открыла двери. Так что теперь мой адрес — ГДР, Дрезден.

— Ничего не понимаю. Вас же встречали после победы как героя. Засыпали цветами…

— Да. Все было: цветы и речи, объятия и слезы. А сейчас мои книги опять бойкотируют, на стенах дома пишут грязные слова, дочерей травят. Как известно, история повторяется. Правда, фарсовости я не ощутил.