Алекс де Клемешье - Сын Дога

Зато каждый дядь-Лешин приезд она помнила прекрасно. Буквально каждый.

Будучи еще совсем маленькой, в назначенный день она с самого утра ждала во дворе на качелях – не столько качалась, сколько нетерпеливо толкала пяткой сухую пыль в ямке, прошарканной аккурат под неудобным скрипучим сиденьем тысячами прикосновений детских ботиков. Наконец на повороте во двор показывалась груженная тюками телега. Спереди понукал лошадку и сердито дергал вожжи один из бородатых дядек, дежуривших возле вокзала и постоянно ссорящихся из-за того, кому первому везти прибывших пассажиров. Позднее, перед самой войной, в Анькиных воспоминаниях телегу заменил новенький таксомотор ГАЗ-А. Фырча выхлопом, подвывая нутром, автомобиль задом подавал к подъезду, открывалась пассажирская дверца, а Анька уже стремглав неслась наперерез, чтобы в самом конце, еще ничего не успев разглядеть толком, попасть в теплые, пахнущие медом лапы дядь-Леши. (Почему, кстати, медом? Ведь у него никогда не было пчел!)

– Здравствуй, красивая девочка! – улыбаясь, говорил он и подбрасывал Аньку вверх, так высоко, что казалось, будто облака озадаченно отшатываются, боясь задеть верещащее от восторга существо. – Ну, беги, докладывай…

И Анька, счастливо сверкая коленками, мчалась на второй этаж, и барабанила в дверь, и торопливо, запыхавшись, «докладывала» улыбающейся маме. И снова ждала – пока большой, неуклюжий и медлительный взрослый дотащится по ступенькам до их с мамой квартиры. Анька возмущалась и притопывала от досады: нельзя ли поскорее?! И почему эти старики с таким трудом переставляют ноги?!

Позднее, став лет на пять постарше, она вдруг сообразит: раз дядь-Леша – мамин сокурсник, значит, он должен быть ее ровесником. И, стало быть, в ту пору, когда Аньке было пять, ему стукнуло от силы лет двадцать шесть – двадцать семь. Хорош старик!

И были чудесные выходные, с зоопарком и дневными детскими киносеансами, с леденцами «монпансье», с шутливыми песнями под гитару, с неумелыми, но отчаянными танцами под пластинки и демонстрацией нарисованных за время дядь-Лешиного отсутствия рисунков. А после его отъезда Анька еще долго крутилась возле зеркала, кривлялась так и эдак, проверяя истинность дядь-Лешиных слов: «Да, я – красивая девочка!»

– Здравствуй, красивая девочка! – говорил он одиннадцатилетней Аньке, и, вероятно, только это помогло ей пережить чудовищный этап переходного возраста.

Она в ту пору была нескладным, угловатым и, как казалось ей самой, совершенно бесполым подростком. Пу́гало. Гадкий утенок был хотя бы утенком, а она… В лучшем случае богомол – тощая, длинная, с острыми, словно торчащими врастопыр локтями и коленками, да еще и какой-то мелкий мускул оказался недоразвитым, отчего ее правый глаз временами начинал косить, так что приходилось носить очки для коррекции. Жуткое зрелище! Однако дядь-Леша будто и не замечал ничего дурного в ее внешности, он по-прежнему подхватывал Аньку на руки, только уже не подбрасывал под облака (вот еще! Она же взрослая почти!), а крепко прижимал к себе. И шептал в багровеющее от неловкости и удовольствия ушко:

– Здравствуй, красивая девочка!

Однажды, видимо, из-за какого-то особенно мощного выплеска в формирующемся организме Анькина слезливость не проходила три дня кряду. Даже фраза-выручалочка «все наладится» не спасала. Вконец изведенная и обессиленная, она потребовала у мамы ответа:

– Почему он так говорит? Ведь я уродина! Или, может, он из вежливости? Или считает красивыми всех детей ваших сокурсников?!

Мама, сидящая рядом на диване и обнимающая Аньку за плечи, улыбнулась уголками губ.

– Нет, насколько я знаю, так он называет только тебя.

– Но почему?!

– Он взрослый человек, Анют. Он умеет правильно увидеть. А ты – пока еще нет.

Анька посидела, помолчала задумчиво, похлюпала носом и пошла к зеркалу – учиться правильно видеть себя.

Потом была война. Дядь-Леша ушел на фронт не сразу и вернулся, к счастью, довольно быстро – состояние здоровья после ранения не позволило снова стать в строй. К счастью – потому что Анька не представляла, как бы они прожили эти годы без его помощи и поддержки. Картошка и капуста с дядь-Лешиного огорода в их доме появлялись чаще, чем хлеб из магазина.

На заключительном этапе переходного периода, лет в четырнадцать, она, как и многие подростки, перепутала смелость и откровенность с наглостью и хамством. Ей хотелось получать ответы, но она не представляла, как правильно задать вопрос.

– Мам, а мое отчество – точно Викторовна? – откинувшись на спинку стула, с ленцой спрашивала она и безжалостно наблюдала, как мучительно краснеет мама.

– Анют, ты что такое говоришь?!

Анька ноготками подхватывала из стеклянной розетки с дядь-Лешиным вареньем сморщенную, липкую от сиропа вишенку и аккуратно надкусывала ее передними зубками (да, была у нее такая поражающая многих привычка – не класть ягоды в рот целиком, а кусать их, как яблоко, в несколько приемов).

– Мам, ну а что такого? Про папу ты мне никогда ничего подробно не рассказывала – ну, бросил и бросил, спасибо, что из квартиры не выписал. Ты ведь даже не стала придумывать истории для меня. Могла бы, например, сказать, что он отважный полярник, замерзший во льдах. Или что геройски погиб в Мангышлаке. Но ты даже не потрудилась сочинить легенду. А это значит, что отец у меня все же есть. Вот я и подумала, что это было бы за-ме-ча-тельно, если бы я была дочерью дядь-Леши…

– Прекрати! – кричала мама. – Как ты смеешь?!

Анька пожимала плечами и откусывала от вишенки в третий раз.

– А что мне думать? Он приезжает из своей деревни по нескольку раз в год, продуктов всяких привозит, варенье вон… Деньгами тебе помогает… Ой, да я видела, мам, как он тебе каждый раз в карман халата купюры сует! Ко мне, опять же, так замечательно относится. Может, я все же Алексеевна?

Еще через пару лет она зашла с другой стороны:

– Мам, а почему вы с дядь-Лешей не сойдетесь?

– С кем?! – ахала мама и принималась хохотать.

Анька даже обижалась:

– Не, ну а что? Вы оба еще не старые. Одинокие. А он добрый, головастый, руки откуда надо растут. И симпатичный, кстати. Ну, для своего возраста.

Мама отмахивалась:

– Симпатичный, симпатичный. Такой симпатичный, что по нему со школы мильен кумушек сохнет. И руки его… ни одной юбки его руки не пропускают! Бабник он страшный, Анют. Куда мне такой? – Мама на секундочку задумывалась, будто представляла что-то или вспоминала о чем-то. – Нет, Анют, Алексей – очень хороший друг, а вот мужем стал бы скверным, это ты уж мне поверь.

– А у вас с ним когда-нибудь что-нибудь было?

– Аня!

– Да я не про сейчас! В институте, например.

– Анька!!!