Гиллиан Флинн - Негодяи (сборник)

Когда я стала старше, я потеряла веру окончательно, но так и не смогла перестать верить в то, что мама, где бы она ни была, все так же присматривает за мной. Но сложно просто верить, принимать это как данность, не зная наверняка. Не зная наверняка, пока не станет поздно, пока я тоже не умру. А до той поры мои разговоры с ней так и останутся монологами, и я буду все так же мучиться страхом, что разговариваю сама с собой, что никто меня не слушает, потому что некому слушать мои вопросы и признания, потому что никто не живет после физической смерти тела, не существует духа, от тела не зависящего.

Я не хочу в это верить. Я, наверное, слишком умна и современна, себе во благо! Как же хорошо, должно быть, уметь погрузиться в тепло и утешение традиционной религии…

Какая-то часть меня все еще верит. Я думаю, что когда я умру, то воссоединюсь с мамой. Но если я умру сморщенной и беззубой, выжившей из ума старухой, как та, которую мы иногда видим в задних рядах в церкви, что-то бормочущую себе под нос, а иногда мешающую службе своим внезапным смехом… вдруг я даже маму не узнаю, а она меня узнает – какой ужас!

Я этого не хочу. Я хочу умереть на своих условиях.

Я знаю, что то, что я собралась сделать, не лишено опасности. Признаюсь, я испугана, но теперь, когда мистер Эс показал мне, что такое возможно, я должна убедиться в этом сама.

У древних египтян было руководство, как вести себя в загробной жизни, мастера буддизма в Гималаях тоже знали это – во многих культурах считалось ценным наставлять живых, готовя их к будущей жизни, но наше «цивилизованное» общество предпочитает делать вид, что смерть познать возможно лишь раз, в конце этой жизни. Мистер Эс сказал мне, что смерть – не страна, из которой путешественники не возвращаются, он туда отправлялся и вернулся, и не раз, а теперь согласился – наконец-то! – поделиться со мной своим знанием.

Он странный человек. Я ценю его мудрость в том, что касается загробной жизни, и так благодарна, что он согласился помочь мне, но он меня беспокоит. Иногда, когда он на меня смотрит, я чувствую, что он чего-то хочет, что он ожидает, что я пойму, чего он от меня хочет, но потом, стоит мне только подумать, что он хочет моей любви, он лишь говорит о моей молодости и невинности и советует мне подождать несколько лет, прежде чем отправляться в такое великое путешествие.

Так что, возможно, я и неправильно понимаю эти его взгляды. Но уже слишком поздно, слишком поздно, чтобы он остановил меня. Он сказал мне, что необходимо сделать, дал необходимые средства для этого, и собираюсь сделать это сегодня ночью.

Он бы рассердился, если бы узнал, что я это пишу – даже столь тщательно скрыв, – поскольку я пообещала никому ни слова не говорить про него и про план, который мы придумали. И я никому не сказала, хотя так хотелось поделиться этим с Фелисити. Но она еще ребенок. Она обязательно отцу скажет.

Я пишу это, чтобы сказать, что сегодня ночью умру, но моя смерть не станет – не должна стать – вечной. У меня нет желания совершить самоубийство. Я хочу, чтобы моя вторая смерть, настоящая, произошла только после многих лет жизни. А первая смерть станет исследованием и путем познания истины.

Если получится иначе, очень жаль, но это риск, на который я иду. Фелисити, если ты расшифровала эти слова, хочу сказать тебе, что я очень люблю тебя, и если мне будет позволено, то я и дальше буду приглядывать за тобой, из иного плана бытия, как, по моему ощущению, приглядывает за мной моя мама. Я надеюсь, что ты поймешь и простишь меня, если я уйду слишком рано в лучший мир. Мы еще встретимся.

Кладбище было достаточно новым, судя по всему, мать Элсинды была одной из первых, кого здесь похоронили. Когда мы подошли к неприметным воротам на кладбище Парк Грув, мы сразу увидели, что, в отличие от более крупных современных кладбищ Лондона, оно не сделано как место уединенного размышления посетителей, но лишь для захоронения мертвых тел в земле.

В детстве я часто играла во дворе местной церкви и помню, как мы всей семьей ходили на кладбище Хайгейт, где были похоронены мой дед, дядя и тетя. Я представляла себе визиты Элсинды примерно так же, кладбище, где на тебя взирают строгие лики статуй ангелов и женщин в античных одеждах, заполненное плакучими ивами и скорбными деревьями, увитыми плющом. Представляла себе гробницы и семейные участки, статуи, надгробные камни со странными символами, всю эту странно притягательную магию скорби, которая так часто притягивает девушек определенного возраста и склада ума.

Но это современное кладбище, несмотря на звучное название, было почти лишено деревьев и рощ, да и на парк, в моем понимании, вовсе не походило. Ни одной статуи или памятника, совершенно одинаковые и простенькие надгробные камни. Учитывая, что могилы располагались стройными рядами, впечатление было как от чего-то совершенно прямолинейного и утилитарного, как дом для учеников в школе или казармы. Может, современники мои и посмеиваются над сложными и сентиментальными ритуалами оплакивания, на которых мы выросли, и вполне можно было бы сказать, что мертвым безразлично, как хранят их кости, но кладбище Парк Грув стало для меня образом хорошо организованного и совершенно обезличенного будущего, нисколько не заботящегося об утешении живущих. Нет особых причин, как кто-нибудь скажет, вообще посещать это место после похорон. Так что привычка Элсинды стала выглядеть для меня еще более странной.

– Теперь я понимаю, почему в альбоме мисс Трэверс не было рисунков покосившихся надгробных камней, увитых плющом, или статуй, – сказал Джесперсон, когда мы принялись ходить вдоль безликих рядов надгробий.

– Но непонятно, почему она вообще не брала с собой альбом и карандаши.

– Скорее всего, таинственный мистер Эс не позволял ей делать зарисовки с натуры.

Я согласилась, что, скорее всего, она рисовала его по памяти.

– Давай поглядим, есть ли здесь смотритель и не сможет ли он узнать этого человека в лицо, – сказал Джесперсон, и мы свернули обратно к входу, где видели небольшой аккуратненький привратный домик.

В этот момент дождь, который долго не решался пойти из нависших серых туч, наконец хлынул изо всех сил, и мы явились к смотрителю не скорбными и тихими посетителями, как хотели, а запыхавшимися и до нитки промокшими.

Нам открыл дверь невысокий бойкий лысый мужчина в твидовом костюме, почти сразу же, как Джесперсон постучал в дверь костяшками пальцев. Он сразу же пригласил нас внутрь, все извиняясь за дождь, будто в том, что он начался, была его личная вина.

– Прошу, мэм, садитесь у камина, согреетесь и высохнете, заметить не успеете, – сказал он, показывая мне на обитое индийским коленкором кресло у очага. Комната была очень маленькая и забитая креслами и стульями.