Array Коллектив авторов - Фантасофия. Выпуск 5. Фэнтези и Магический реализм

– Ты сегодня уничтожил Джина, – сказал он. – Семь злых духов было у него. И ты их отправил в ад. Один из них сидел во мне. Джин заколдовал меня, когда я был ещё младенцем. И назначил судьбу быть разбойником. Когда я открыл дверь, седьмой злой дух его шёл впереди меня. И ты его убил. Я в это время стоял за косяком двери и остался жив. Теперь я расколдован! В подвале дома хранятся несметные богатства Джина. Всё, что он награбил. Там похищенные им таксисты служат рабами, а первые красавицы города – рабынями. Там и Зульфира – твоё лучшее сокровище среди всех драгоценностей мира. Сейчас мы освободим их. А богатства возвратим народу!

Чёрный человек сорвал с головы цилиндр, снял очки, плащ, перчатки. Перед изумлённым взором Фоата стоял его родной брат Ильгиз… Слава Аллаху! Аминь!

– А Зульфира как? – спросил я.

– О, их встреча была такой радостной, что плясали звёзды на небе!

Сказитель замолк. Я вышел их харчевни. В голове роились мысли о том, получится ли сценарий из этой легенды. Сюжет подходящий…

Жил-был один сильно ученый дяденька. В очках. Как его звали, я не знаю, и честно говоря, знать не хочу, потому что был он дурак, вместе со всей своей ученостью. Как-то раз смотрят: держит он такую круглую зеленую штуку вроде консервы «Сельдь иваси» и отверткой ее ковыряет. Спрашивают его:

– Что это у тебя?

А он говорит:

– Это, – говорит, – черный ящик.

Те говорят:

– Да ты обалдел. Какой же этот ящик, да еще черный? Это, типа, зеленая банка.

А он говорит снисходительным тоном:

– Ваше недоумение понятно ввиду низкого уровня вашего развития. Но я объясню. В теоретическом отношении черным ящиком называется любой объект, структура и внутренние процессы которого нам неизвестны. Например, Кант называл такой объект «вещью в себе». Теперь понятно?

Те говорят:

– Ну ладно. А зачем ты в него отверткой тычешь?

Он говорит:

– Таков процесс познания. Когда я вскрою этот объект, я его постигну, и он перестанет быть «черным ящиком». Или, иначе говоря, из «вещи в себе» станет «вещью для нас».

Те говорят:

– Да нам он и на фиг не нужен.

А он говорит:

– Какое маргинальное мышление!.. Какой обскурантизм!..

А те говорят:

– Мы лучше пойдем.

И ушли. Он еще малость помычал про обскурантизм, про маргинальное мышление, и давай дальше отверткой ширять. И так, и сяк, и стучал по этой штуке – шиш. Тогда говорит:

– Надо, – говорит, – изменить методологию исследования!

И изменил. Взял молоток, зубило, приставил последнее к штуке, да как жахнет сверху молотком. А штука-то была – противотанковая мина; она, не будь дурой, возьми, да и взорвись. Ну и все. И очков даже не нашли. Так пустой гроб на кладбище и поперли. Вот и все.

Жил-был однажды мальчик. Звали его Вовочка… Все-все! Молчу.

Жила-была когда-то девочка Алена. Жила она в городе М. Этот город М. – вообще-то город неплохой, даже хороший, только совсем скучный. Его жители ставят будильники на полвосьмого, встают по первому трезвону, завтракают, идут на работу, пашут там как папы Карлы, а потом идут домой. Дома они ужинают, смотрят телевизор, а в одиннадцать часов снова закручивают будильники на полвосьмого и ложатся спать. И так каждый день. И так – всю жизнь.

А ей, Алене, жить хотелось так:

и чтобы небо всегда было голубым, и волны ласково плескались у песчаной отмели, и пальмы по ночам шумели на ветру.

Шли годы. Девочка Алена стала девушкой, а после – женщиной. А город М. все не менялся, разве что дожди сменялись пылью, пыль – дождями, а за этими дождями приходили холода. Берег не приближался, океанские ветра не долетали, пропадая где-то средь лесных, степных, снова степных, и опять степных, и вновь лесных, болотистых равнин.

Это мне рассказала сама Алена. Я с ней познакомился, когда был в городе М. Она дала свой адрес, но я уехал, и с концами. Бумажку с адресом я куда-то сунул и забыл.

А потом повернулось так, что меня оторвало от дома и понесло по свету – много, много лет. Когда я возвратился, меня уже никто не ждал, да и сам я устал так, что мне хотелось остаться одному, больше ничего.

Я и остался один. Прошли еще годы. И вот однажды я зачем-то рылся в столе, и вдруг оттуда выскользнул пожелтевший, вдвое сложенный листок школьной тетради. Я развернул и увидал: тот самый адрес девушки Алены.

Я вспомнил. И все бросил и помчался в город М. Мне хотелось рассказать Алене, что на далеких берегах, под синим небом, среди пальм, шумящих на ветру – нет розовых дворцов точно так же, как нет их в городе М. А еще мне хотелось сказать, что я не забыл ее.

Но город М. взял да изменился. Новые кварталы стали на месте прежних переулков, и я не нашел ни той улицы, ни нужного дома, хотя ходил и спрашивал. Нет. Никто не мог сказать, даже вспомнить не мог. Я ходил и ходил, сбил подметки, надышался пылью – вот и все. И перестал ходить. Остановился, закурил. Стоял, курил. Вечер был уже рядом. Я докурил и поехал обратно на вокзал.

В маленьком здании было пусто. Я купил билет и вышел на перрон.

Вечер догнал меня. Дальние леса растворились в сумерках. Тянуло жженым угольным дымком. По ту сторону путей кого-то звали домой. Было тепло и очень тихо.

И мне казалось, что я слышу, как скрипит старая земная ось, которой давным-давно надоело ворочать вкруг себя такое же старое, изношенное земное бытие – да уж ничего тут не поделать, хоть умри. Так будет. Так и жить.

Живем-бываем все мы. Белый свет вокруг. Конечно, правду говоря, не всегда он белый, даже не совсем и свет: бывает, он темнеет, по нему безбожно льют дожди, и облака, сойдясь над нами, расходиться не хотят. Иной раз встанешь, глянешь в окно, да и плюнешь: ишь! глаза б не видели.

И все же – белый свет. Давайте скажем так! Ведь есть что-то в нем, что ни говори – что-то такое, чего ради мы шагаем по нему и ждем чего-то, чувствуем дыхание весны в короткой оттепели, улыбаемся, грустим, встречаем и прощаемся, не замечая, как проходит лето. А оно прошло, и мы лишь – ах! – и хоть беги вдогонку за шальным цыганским сентябрем, через весь город, полный солнечного ветра и летящих листьев. Только поздно. Поздно, да и все равно. Все повторится. И забудется. И повстречается опять: на один миг, один толчок далекой памяти… нахмурился, замешкался, споткнулся, махнул рукой и пошел дальше, не оглядываясь – вот и все.

Древо познания добра и зла покачивалось, ветви его дрожали – но лишь потому, что Адам легонько толкал рукою ствол: толкнёт и смотрит задумчиво, и странная улыбка на устах… Он ни с кем не говорил, и никого, кроме древа, не трогал, однако ж, нашлись такие, кто каждой дырке затычка. Один такой, вернее.