Александр Прозоров - Басаргин правеж

— Что же с тобой делать, полонянин? — почесал подбородок опричник. — Я так понимаю, родичей у тебя нет? Выкупа за тебя никто не заплатит?

— Прости, боярин… — Карст Роде, забывшись, попытался развести руками и тут же охнул от боли.

— А король Фредерик выкупит?

— Так ведь я от судна отстал! Мыслю, в списках еще с осени не значусь.

— И у самого казны прикопанной тоже нигде не спрятано?

— Токмо не говори, что камень на шею и в воду, боярин, — рассмеялся пленник. — Я тебе еще пригожусь.

— Ишь ты, селезень сказочный… — хмыкнул опричник. — Откуда ты токмо так хорошо по-русски болтаешь?

— Так всю зиму в Холмогорах! — напомнил датчанин. — Там ни по-англицки, ни по-нашему никто со мной беседовать не собирался. Пришлось самому тумкать, где, что и как здесь обзывается. Да быстро, ибо немому пожрать себе найти не так-то просто. Но, вишь, ничего, управился.

— Русский, англицкий, датский, — согнул по очереди три пальца Басарга. — Знаю, куда тебя определить. Поместье мое по дороге у нас будет. А в нем у меня приют сиротский и школа. Грамоте детей окрестных учат, счету. Стрельбе из лука, снаряжению пищали, «Готскому кодексу»…

— Ах, вот оно что! — посерьезнел датчанин. — Выходит, ты не деревенский увалень из леса, а фехтовальщик известной школы? Знал бы, с топором и ножом не сунулся, тесак бы и кастет прихватил и в сарай какой тесный для схватки выманил.

— Ты и так неплохо дрался, Карст, — утешил его Басарга. — Посему я тебя у дома своего высажу и прикажу к школе определить. Языкам детей будешь учить и хитростям боя корабельного, владению парусом. Пока исцелишься полностью, иной пользы от тебя все едино не будет. А там посмотрим на старания твои. Коли хорошо себя покажешь, так, может статься, умом, а не золотом из плена выкупишься.

Переезд государя в Александровскую слободу сделал прежний, привычный путь неудобным. От обжитой подьячим Яхромы что до Москвы, что до нового монастыря царского в верстах путь получался одинаковым, однако же по воде выходило, что округ слободы струг огромную петлю описывает, на полтораста верст, не менее. И все — против течения, либо на бечеве, либо на веслах пробиваться надобно. Посему на этот раз Басарга Леонтьев оставил струг в Калязине, взял под его залог четырех коней и во весь опор помчался узкими лесными проселками к Сергиеву посаду — хороших дорог в этом направлении накатать еще не успели. А к Александровской слободе путей не имелось вовсе.

Скачка заняла три дня, на исходе которых Басарга едва стоял на ногах. Однако же приказ царский он помнил: вернуться с вестями как можно скорее, а потому, как был — запыленный, пахнущий потом, в грязных сапогах, — решительно вошел на крыльцо «игуменского дома», как называли здесь царские палаты. Опоясанные саблями монахи, укоризненно глядя на неопрятного собрата, тем не менее проводили его в трапезную — имя подьячего Леонтьева говорило само за себя.

Монастырская братия ужинала. Именно братия, ибо здесь опричники сидели без оружия, в рясах и скуфьях. Длинные столы, заставленные блюдами и мисками, кувшинами и открытыми бочонками, застеленные коврами скамьи. Напротив двери, на высоком престоле, один из царских иноков громко читал псалтырь… Или жития святых — Басарга не прислушивался, он сразу направился к сидящему во главе «игумену». Пройдя вдоль стены, остановился за плечом, громко кашлянул.

— Я видел тебя, мой верный слуга, — чуть повернул голову Иоанн. — Верно, вести срочные, коли от снеди отрываешь? Сказывай.

— Ты приказал торопиться, государь, — обиделся на такую отповедь Басарга. — Вот я и поспешаю!

— Я не гневаюсь, — тихо ответил Иоанн. — Просто чтеца перебивать не желаю. Сказывай кратко.

— Ворует пуще прежнего пройдоха соловецкий. Несколько заводов и мастерских поставил, садки, верфь корабельную, семнадцать судов рыболовных. И все мимо росписи податной. Вот здесь в подробностях все исчислено, — протянул бумаги подьячий.

— Давай… — неожиданно заинтересовался царь, на время забыв про чтеца. — Нешто токмо заводы на скале своей настоятель и строит?

— Трапезую соорудил для братии своей всемеро больше твоей да две церкви. И обе велики настолько, что все население двинское вместить способны. Братия его гордыней излишней попрекает, однако же Филипп над сими укорами токмо насмехается, бесстыдник.

— Экий ты замызганный, — изумился Иоанн.

— Спешил с докладом… — опять нахмурился Басарга.

— Я понимаю. Устал, проголодался. Но тебя такого и к столу не пригласишь. У меня, правда, баня сегодня топлена. Но ведь поперед себя я тебя не пущу… — Царь подумал несколько мгновений, коснулся плеча сидящего справа монаха:

— Брат Давид, проводи боярина в левый придел, пусть помолится. А как я с супругой попарюсь, в баню его отведешь.

— Слушаю, отец настоятель… — Опричник поднялся из-за стола и поманил подьячего за собой:

— Идем…

Из дворца они перешли в Троицкий собор, свернули влево, и Басарга оказался в небольшой обособленной часовне с образами Богородицы и списком иконы «Житие Сергия Радонежского» на стене. Или, может, истинная икона находится именно тут, а ранее, в Воротынске, боярский сын Леонтьев видел копию?

Здесь было тихо и покойно. Никто не тревожил, не торопил; никто не пытался его убить или обмануть, не озадачивал душегубством или подношениями.

— Прости меня, ибо грешен, — перекрестился перед распятием опричник. — Искусили, не устоял. Пугал, пытал, кровь христианскую проливал, едва живота иных не лишил. Гореть мне, вестимо, в аду. В том тебе и каюсь. Ибо ведаю, что творю, но нет у меня пути иного, коли справедливость желаю найти. А разве справедливость не важнее всего прочего? Ради нее грешил и грешить буду…

Он опустился на колени и осенил себя знамением еще раз, закрыл глаза и попытался открыть душу Господу, ощутить его свет, что должен сиять в любом храме, неся людям благость. Получалось почему-то плохо, как опричник ни старался. Может, потому, что молился редко, а чаще мчался на рысях, допрашивал, считал, выписывал, рубил людей, встающих на пути, не спрашивая ни имени, ни звания?

— Хоть ты, матушка, заступись за меня перед Всевышним, — обратил подьячий свои молитвы к Богородице. — Не может он тебя не послушать, ведь он же сын!

Тут Басарга вспомнил, когда в последний раз видел собственную мать, и ему стало совсем тоскливо. Боярин опустил голову и стал молить только об одном: о милосердии.

— И один раскаявшийся грешник дороже ему тысячи святых праведников, — негромко произнес появившийся в приделе опричник. — Раскаяние искреннее половину греха снимает, подьячий, душу просветляя. Пойдем, пора.

— Сколько я здесь был?

— Третий час молишься. Я поначалу ждал, но сколько же можно?