Антон Ледовских - Город живых

Я заглянул Дашеньке в глаза. Сестренка стояла, покорно ожидая моего решения. В ее ответном взгляде я прочитал бесконечную тоску. Этот ее взгляд до сих пор снится мне в ночных кошмарах, потому что это был последний раз, когда я видел мою Дашеньку. Даже потеря матери была для меня меньшим ударом, чем потеря сестры. Как же я потом проклинал себя за малодушие, хотя на самом деле не был ни в чем виноват.

Я согласно кивнул Митьке и отпустил руку сестры. Не говоря ни слова, Дашенька развернулась и пошла в сторону ворот буржуйского подворья. Шапка сползла у нее с головы и упала в снег. Белокурые волосы рассыпались по плечам. Только у самых ворот она обернулась ко мне, но я так и не смог разглядеть ее глаз, скрытых растрепанными волосами. Такой она мне и запомнилась на всю оставшуюся жизнь. Я отчетливо помню ее печальные глаза, помню фигуру. Но память отчаянно отказывает показать мне ее лицо. Только смутный силуэт в ореоле светлых волос вновь и вновь всплывает перед моим внутренним взором. Хлопнула калитка, лязгнул засов, и я навсегда потерял сестру. Тогда я еще не догадывался об этом и даже пытался успокоить себя тем, что теперь у Дашеньки все будет хорошо. Так я думал, возвращаясь домой, поддерживая под руку бабушку Полю.

Рассвет следующего утра застал меня за сборами. Необходимо было что-нибудь предпринять, или в скором времени нас с бабушкой Полиной ожидала смерть от голода. План действий на тот момент у меня еще не сложился, но одно я знал точно: дома сидеть смысла нет.

Баба Поля ничего не сказала, глядя на мои нехитрые сборы. Только на выходе подала мне новую дедовскую шапку, моя уже давно поистрепалась. Волчий же треух покойного деда Павло был совершенно новым, ненадеванным. Ему охотники еще в том году подарили. Так поносить и не пришлось.

Тяжелая меховая ушанка была мне велика и постоянно съезжала на глаза. Но я бы ни за что не променял бы ее обратно на свою старую вязаную шапку. Уж больно тепло было в волчьей ушанке.

Выйдя из сеней, я вместо того, чтобы сразу выйти на улицу, направился в глубь двора. Снег был выше колен, поскольку в ту сторону никто из домашних не ходил. Кое-как я перелез через забор, разделяющий наше подворье и бывший двор стариков. Калитка находилась около самой стены сарая, а уж там-то снега навалило под самую крышу. Пытаться раскопать ее было бы пустой тратой времени. Оказавшись на чужом теперь дворе, я, не раздумывая, пошел к сараю, где хранились дрова. Тут уж деваться было некуда, пришлось воевать со снегом. Благо дверь находилась с подветренной стороны, и количество снега подле нее было достаточно вменяемых размеров. Отчистив заваленную дверь, я осторожно, стараясь не шуметь, вошел в полумрак сарая. Забравшись в дальний угол, я стал неторопливо разбирать поленницу. Чурбачки один за другим перекочевывали из угла, освобождая небольшую нишу в земляном полу. Вскоре уже показался край промасленной тряпицы. Убрав еще несколько поленьев, я аккуратно потянул сверток на себя. В руках у меня оказался продолговатый предмет, в несколько слоев обмотанный мешковиной, тщательно перевязанный бечевкой.

Досадливо крякнув, я полез в боковой карман фуфайки за перочинным ножом. Дед умел приматывать на совесть. Прежде чем я смог распаковать сверток, мне пришлось немало попотеть. Внутри, в чем я, впрочем, не сомневался, оказалось старое дедушкино ружье. Одноствольная «тулка», тщательно смазанная и вычищенная, была тайной гордостью деда Павло. Старый охотник всегда смотрел на новомодные многозарядные ружья и карабины с легким презрением. И не раз посрамлял с помощью своей одностволки заезжих нуворишей, ружья которых зачастую стоили дороже целой улицы в нашей деревне. Дед Павло считал охоту поединком между зверем и человеком – настоящим состязанием в скорости, хитрости и удачливости, и поэтому утверждал, что оружие для охотника не самая главная вещь. Тем не менее сам он очень любил свою одностволку и относился к ней с такой бережностью, которой могли позавидовать иные экспонаты из столичной Оружейной палаты. Даже мне дед Павло разрешал дотрагиваться до ружья в исключительных случаях, только во время охоты, когда он учил меня стрелять. Чистить и ухаживать за «тулкой» он не позволял никому.

Еще летом тяжесть настоящего оружия в руках приводила меня в состояние щенячьего восторга. Теперь же я не испытывал от этого никаких чувств. В руках у меня был просто инструмент, который должен будет помогать мне добывать пищу.

Отложив ружье, я даже в душе подивился такой резкой перемене своих ощущений, но долго над этим не думал. Просто было некогда. Перебравшись в другой угол лабаза, я повторил процедуру с очисткой второго тайника. На этот раз меня ждало жуткое разочарование. Тайник был пуст. Я был счастливым обладателем ружья, но при этом у меня не было ни одного патрона. Надежды на возможную охоту, еще с утра грозившие перерасти в стопроцентную уверенность в успешности этого, надо признать честно, достаточно спорного предприятия, рухнули в одну секунду.

Пытаясь не поддаться панике, я начал лихорадочно искать выход из сложившейся ситуации. И он, естественно, нашелся. Правда, не сильно приятный.

Логично рассудив, у кого можно разжиться патронами, я естественно вышел на две кандидатуры. К Митьке Буржую, особенно после его вчерашнего жеста небывалой доброты, было бы идти логично. Он хоть сам и не охотник, запасы патронов, да и самих ружей, имел приличные. Да вот только не лежала у меня душа идти к Буржую на поклон, а то, чего доброго, еще пожалеет он о своих милостях и мало того, что патроны не даст, так еще и Дашеньку выгонит. Несмотря на оптимистический взгляд по поводу своих охотничьих талантов, рисковать благополучием Дашеньки мне не хотелось.

Второй кандидатурой, естественно, был Серега Рябой. Других вариантов у меня попросту не оставалось. Несмотря на то, что Рябой и был известен всей деревне своим склочным характером, иной раз он все же умел поступать по-человечески.

Мысленно пожелав сам себе удачи, я закинул ружье за плечо и направился к выходу из сарая.

Как оказалось, там меня уже поджидали дедовы квартиранты. Сумрачный, неразговорчивый мужик лет сорока, беженец из Марьевки, и его худая и желчная жена с лицом, изрядно изъеденным оспинами, встречали меня во всеоружии. Мужик сжимал в руках вилы, направленные мне прямиком в живот, жена же держала обеими руками тяжелый дедов колун. Вес для ее слабых рук был непомерный, и поэтому колун, занесенный над головой, постоянно дрожал. Выражение лица мужика из испуганного стало быстро меняться на злорадно-гаденькое.

– Что, байстрюк, на дармовщинку потянуло? Чужого хлеба захотелось? – Фразы он произносил приглушенно, с незаметным шипением, так что невольно напомнил мне виденную летом болотную гадюку.