Илья Дюдяев - Алое пламя

Вермир очнулся всего лишь за пару часов до прихода Гихила, и первое, что почувствовал, тягучую боль в левой глазнице, щипание на лице и огромный пульсатор в животе, будто сердце находится именно там и стучит, словно молот.

Вермир жалеет, что вообще полез разбираться, уловил себя на том, что готов отдать всё, лишь бы с ним ничего не случилось. Готов отдать Дору на изнасилование, таверну Нелда на разнос, всё, лишь бы не покалечили, но сразу же будто кол вонзился в грудь, он пристыдил себя, за то, что поддался страху, что готов даже подумать об этом, но как только прошли эти мысли, пришли другие, гласящие, что надо было бросить всё и всех ради себя. Он метался от одной мысли к другой, от высшей морали до низшего цинизма, но так и не смог найти выход. Разум, словно безумный, метался меж мыслей, идей. Хоть тело и слабо, хоть трудно говорить, но разум крепок, ясен, разгорается, как костёр.

Гихил сдержал слово. Вечером пришёл доктор с моноклем и небольшой кожаной сумкой. До прихода врача Вермир перемалывал воспоминания, рыл в памяти, как крот. Доктор выложил на стол белоснежные бинты и пару бутыльков с бесцветной жидкостью. Нелд стоит возле окна, следя за действиями гостя. Врач разрезал ножницами тряпки на голове Вермира и даже не скривился, увидев ужасную картину.

– У вас развилось гниение, видимо, плохо продезинфицировали, – холодно сказал он, открывая бутылёк. – Сейчас будет немного больно.

Физическая сила появилась сразу, как только первая капля коснулась жёлтых с комочками ран. Вермир схватился за край кровати, застонал.

– Терпите, – без жалости сказал доктор, – выжигать гной всегда больно.

Нелд не мог смотреть на изуродованное лицо друга, пытался глядеть в окно, скрестив руки на груди, и думать о воде. Выходило, правда, очень плохо, мешали стоны.

Спустя пару минут врач, вытаскивая из сумки иголку и катушку нити, сказал:

– Если вы думаете, что на этом боль закончится, то вы ошиблись.

Нелд всё время простоял с встававшими и опадающими волосами, стоны переходили в рыки, в хрип, но все эти звуки пугали. Нелд бы выбежал оттуда, не оборачиваясь, но не смог двинуться с места.

Доктор, зашив раны на лице, принялся дезинфицировать живот, а после нескольких минут, в которых Вермир громко дышал и отстранённо смотрел в потолок, принялся сшивать дыру. Всё тело Вермира оказалось мокрым, постель пропиталась потом. После зашивания доктор положил иголку и моток ниток в сумку, задумчиво посмотрел на пустую глазницу, вытащил из сумки баночку с белой мазью, обмазал зашитые раны и перебинтовал, оставив рот и глаз свободными. Вытирая руки о тряпку, он сказал:

– Мой помощник будет приходить раз в три дня, делать перевязку и обеззараживать. Гниение не так просто вывести, как многим кажется, а плоть ест на ура, как бобры деревья. Я буду приходить раз в неделю, проверять. И на будущее, никогда не делайте такую перевязку, которая была у вас. Мало того, что трудно дышать, так ещё дыхание жжёт раны.

– А что с глазом? – встревоженно спросил Нелд, всё ещё смотря в окно.

– А что с ним? – спросил врач, подняв бровь. – Его нет.

– Я хотел сказать, глазница.

– Зарастёт, и лучше этому процессу не мешать, – сказал врач, пожав плечами, – если тело сильное, то всё будет в порядке, а оно сильное, раз ещё дышит.

Врач взял сумку, вставая. Нелд пересилил себя и с комком в горле проводил доктора до двери.

– Всего доброго, – холодно сказал доктор и вышел.

Вермир судорожно дышит, руки дрожат, через белые бинты проступает свежая кровь. Нелд глянул на него, на столик, где грязные от крови тряпки, всё то же блюдце с красной водой, пусто посмотрел в стену.

– Знаешь, – печально сказал Нелд, – я никогда не думал, что с кем-нибудь из моих друзей или добрых приятелей случиться такое. Я думал, что может что-то подобное случиться с Нероном, Тодом, Валосом, но это случилось с тобой. Я… я не знаю, как высказать всё, что я чувствую, но я также боюсь даже представить, как чувствуешь себя ты. Я знаю, что ты содержишься в ужасных условиях, но мы пытаемся. Я не могу тебя просить о прощении, но просто знай, мы стараемся сделать для тебя всё, – Нелд глубоко вздохнул, мельком взглянул на Вермира, который смотрит в потолок. – Если честно, то я даже просто боюсь зайти сюда, боюсь смотреть на тебя, боюсь видеть этот ужас, боюсь притрагиваться к тебе. Мне страшно, а Доре ещё страшнее. Я не знаю, это похоже на что-то странное, нереальное, мы будто делаем что-то не так. Чёрт! Мне плохо, мне больно! Больно видеть тебя таким. Извини, но я боюсь тебя… ты лежишь, не двигаешься, даже не говоришь, а твой глаз… эта зияющая пропасть… Я просто каждый раз думаю, что мы делаем что-то не так, что-то скверное, поганое, желчное. Я просто ничего не понимаю…

Нелд побросал тряпки в блюдце, взял его и вышел, думая, что сотворил ужаснейшую глупость. Вермир, взбудораженный и пустой, закрыл глаз, почувствовал, что готов взорваться, что сейчас полетят по венам тёплые волны, но нет ни сил, ни желания. Всё слепилось в комок, весь мир, ничего не осталось.

За стенкой, ближе к ночи, раздались женские стоны. Вермир прекрасно понимал, кто их издаёт. Он начал ненавидеть и себя, что оказался в такой ситуации, и её. Рвал себя морально, что ничего не может сделать, что закован внутри тела, не может двинуться, не может уйти, что он во власти ужасающего бытия. По ночам, когда никого нет рядом, частенько из одинокого глаза скатывалась скупая слеза. Безудержные рыдания с резкими вдохами, выдохами, задерживанием дыханием тоже происходили, но редко. Он бы хотел плакать в подушку, чтобы шума совсем не было, но не мог даже перевернуться. Иногда приходили пустяковые мысли типа грязного нижнего белья и опасения пролежней, но быстро уходили, вытесняемые другими, тяжёлыми, тягучими.

Дора несколько раз мыла Вермира, пытаясь не смотреть на тело и говорить как можно меньше, но получалось плохо. Он уверен, что его глаз сверкал злобой, что он невыносим, но сдержать себя не мог. Единственное, что помогало – вера, что скоро всё закончится, что это не будет продолжаться вечно и однажды раны заживут, он сможет встать, говорить, вернётся, хоть и не полностью, к нормальному функционированию. Он корпел над этой надеждой каждую секунду, эта мысль рождала силы.

Каждый день на первом этаже много народа, они шумят, смеются, ругаются. Вермира это дико бесило, ему почему-то казалось, что смеются над ним, хотя в глубине души понимал, что это не так. Как и сказал Гихил, пришёл человек и всё отмыл, запах не исчез, хотя он жёг специальную траву, повесил над кроватью открытую баночку с каким-то коричневым веществом и размахивал веером до упадка сил, но запах полностью не исчез, стал лишь меньше в несколько раз. Вермиру показалось, что всё это смешно и грустно. Он много размышлял над визитами и пришёл к выводу, что его хотят сделать должником и другом одновременно, а это добровольная удавка, если только её не разрезать, не упереться рогами и сказать: «нет». Совесть уже сейчас начала сгрызать, но Вермир решил, что попытается отплатить добром, но как только попросят сделать что-то неподобающие или кровавое, то он не только не согласиться, но и не допустит этого.