Сергей Малицкий - Тень Лучезарного

Свет в глазах Сина погас. Он посмотрел куда-то сквозь Литуса и проговорил:

– Я ищу выход. Я ищу приемлемое решение. Или выбираю самое приемлемое решение из неприемлемых…

Это оказалось проще, чем она думала. Достаточно было сказать, что он не любит Зелуса, и Энимала разорвали на куски. Только что верховный инквизитор и предстоятель единого храма важно шествовал по краю помоста, и вот от него осталась груда истерзанной плоти. А всего лишь заботы, протянуть руку и дернуть негодяя за ногу. И крикнуть: «Он не любит Зелуса!» Десятки рук протянулись к заверещавшему негодяю, и вот, от него не осталось ничего. Теперь главное – отойти от помоста. Снова обратиться в подобных тебе. Улыбаться как можно шире и кричать о любви к Зелусу. Кричать от чужого счастья, которым захлестывает до тошноты, и ежиться от чужой ненависти, которой много больше, чем счастья. Здесь, возле липкого от крови помоста, счастье тоже становится липким. Оно как тонкая пленка на поверхности грязного водоема. А дальше, на всю глубину, вплоть до холодного и вонючего ила – ненависть. До горизонта. Невыносимо. Невыносимо принимать это в себя. Но что делать, нужно улыбаться. Я так люблю Зелуса. Улыбаться и кричать вместе со всеми. А ночью, когда наступает короткая передышка, сгибаться в приступах рвоты. И не только потому, что варево, которое готовится в больших котлах, невозможно есть. Или можно есть. Если не знать, из чего оно. А потому, что гадость, витающая вокруг, врывается в глотку и грозит разорвать ее на части.

А ведь это было смешно. Верховный инквизитор и предстоятель Единого Храма на окровавленном помосте. Тот, кто прославляет одевшегося в пламя Энки, в услужении тому, из-за которого Энки сгорел. Смешно, но неудивительно.

Ноги болят. Голова кружится от голода. А счастья, чтобы есть, не разбирая, что бултыхается в котле, уже нет. Пусть даже губы складываются в привычное и голос, уже как будто чужой, хрипло изрекает: «Я так люблю Зелуса».

Днем стараться быть подальше от помоста, изображая, что ты рвешься к нему, а ночью изгибаться в рвоте почти под самым помостом, потому что там теплее. Там самое страшное. Там счастливчики. Избранные. Те, на чьих спинах стоит помост. И они ползут, напрягая спины, обмораживая колени и ладони, стирая их в кровь, и та кровь, что льется сквозь доски, придает им сил и увеличивает их счастье. Что они кричат? Мы любим Зелуса! Так надо! Все не напрасно! Мы любим Зелуса!

Конечно, не напрасно. Помост движется. Когда на пять лиг в день, когда на две. Иногда движется и ночью. Те, кто не выдерживает, остаются раздавленными, мертвыми или полумертвыми обрывками живой плоти за помостом. Их подбирают и бросают в котлы. Получившееся варево вываливают в подставленные руки. Раздают, как раздают и счастье. Даром. Если будешь стараться приблизиться к помосту, то рискуешь. Тебя могут схватить за волосы или за шиворот и поднять наверх. Вон они – бродят вокруг шатра. Высокий и худой – Русатос, которого почему-то называют Сиатрисом. Черный, украшенный кровавым платком – Веп. Он никого не хватает. Он бесплотен. Но он ужаснее прочих. Когда он смотрит по сторонам, крики «Я люблю Зелуса!» становятся громче. Красавица, старая знакомая Бриты, Ярри – любимица толпы. Она убивает чаще других, но когда распахивает гарнаш, показывая тугое тело, то крики «Я люблю Зелуса!» начинают раскалывать Брите голову. И она выбирает того, кто кричит громче других и разрешает ему забраться на помост. И иногда даже позволяет ему что-то. Любить себя. Или любить Зелуса в себе. Отдаваться поганой черни на глазах у черни ради Зелуса. «Я люблю Зелуса!» в исступлении кричит толпа, а потом Ярри поднимается, отрезает счастливчику голову и бросает ее в обезумевшую от счастья толпу. Четвертый из мурсов – Балзарг. Но и его молодость – обман. Его зовут Мом. Он почти никого не убивает. Он смотрит. Он упивается. Он ждет. То огромное войско, что заполнило равнину до горизонта, привел он. И теперь ничто не должно помешать морю крови пролиться. Ему обещано. Он хочет полюбоваться. Их четверо. Они целыми днями ходят по окровавленному помосту. Испражняются и убивают на глазах у всех. В центре помоста шатер. Иногда из него появляются трое чудовищ.

Один из них покрыт зеленоватой чешуей или коростой. Глаза его пылают пламенем. Его зовут Рор. Он самый сильный из троих. Он ничего не говорит, но как будто собирается засмеяться. Смех рвется из него наружу, но он не смеется. Еще не время.

Второй – самый ужасный. Его зовут Фабоан. Он похож на вставший на кости студень. Если он делает жесты, то часть его капает на помост. И тогда кто-то непременно бросается на доски, чтобы вылизать упавшее. И Фабоан наступает на бедолагу и пожирает его, не наклоняясь к нему.

Третий – молчун. Он широкоплеч, клыкаст, сер. Он кажется более опасным, чем другие. Он не убивает. Он как будто ждет чего-то. Иногда Брите кажется, что под его кожей на спине спрятаны крылья и он мечтает расправить их, но медлит. Еще не время. Его зовут Момао.

Они выходят наружу нечасто. Но если они выходят, это значит только одно – все, кто сумел пробиться к помосту, должны ухватиться за его края и поднять помост вверх. И тогда новые счастливчики сменяют тех, кто растратил свое счастье. Путь еще далек, таких смен будет много. Котлы надо полнить. Поэтому многие тысячи идут за помостом и мечтают оказаться рядом.

«Я люблю Зелуса!»

Он нашел Бриту в темноте, когда она, почти теряя сознание, откатилась от помоста и собиралась вжаться между вонявших, покрытых язвами тел, чтобы обрести малую толику тепла. Нашел, коснулся ее плеча, протянул мешок. Туго набитый мешок.

– Кто ты? – прохрипела Брита и удивилась, что могла сказать именно это, а не уже ставшее привычным – «Я люблю Зелуса!».

– Я Бенефециум, – ответил незнакомец. – Ты меня не знаешь.

– Я слышала… – прошептала она. – Ты здесь?

– Да, – кивнул он. – Тот, серый. С клыками. И с крыльями. Ты одна рассмотрела. Возьми. Тут сушеные яблоки. Их много. Тебе хватит. Но не делись ни с кем. Они и так сыты. И так счастливы. И держись подальше от помоста. Уже скоро. Он – беспокоится. Мы начинаем спешить.

– Он? – Брита распустила завязь, сунула руку внутрь, оторвала от спрессованной массы что-то липкое и сунула в рот. Энки благословенный, разве может быть что-то вкуснее?

– Он, – повторил Бенефециум. – Но не Зелус. А тот. Тот – кто.

– Но ведь он же… – она судорожно сглотнула.

– Он близко, – ответил Бенефециум.

– Почему? – она начала судорожно прятать мешок под одежду. – Почему?

– Захотелось, – он выпрямился и стал казаться ей тем, кем был на помосте. Момао. Высокий. Серый. С клыками.

– Почему ты здесь? – спросила она.

– Если хочешь выйти, идешь не туда, где чисто, а туда, где дверь, – ответил он ей. Помолчал и добавил: – А потом застываешь на пороге. Грязному прохода нет.