Екатерина Дей - Амир

– Не…не… угайся…

– Что?

– Рина говорит, не ругайся. Нужно попробовать, слабость наступила после воздействия коридора памяти. Они могут…должны вернуть ей силы.

Я смогла поднять глаза на Вито и ужаснулась: он был бледен, глаза ввалились, но сверкали решимостью.

– …ошли…мир…

– Рина…

– …еси… неси …еня…уда…усть…оворят…

Я едва говорила, Амир склонился ко мне и почти касался губами моего лица, наконец, тихо произнес:

– Хорошо.

Картинки опять стали проноситься с невероятной скоростью, и мое тело забилось в конвульсиях, но длилось это не долго, я вдруг успокоилась и почувствовала руки Амира, горячие от потока энергии. И сознание снова покинуло меня.

Почему меня спасти может только Амир? Я иногда принимаю энергию от Вито и Алекса, иногда от Яны, но спасти может только он. Мое состояние было уже стабильным, так сказал Алекс, то есть двигаюсь, хоть и с трудом, разговариваю, хоть некоторым и хочется, чтобы я помолчала. Все-таки ковры как-то влияют на меня, хотя я так и не помню картинок, которые чуть не убили, ни одного изображения – только мелькание.

Амир несколько дней постоянно находился рядом со мной. Никого, кроме Яны, ко мне не допускал, и я начала переживать за Вито, тем более, что сам со мной практически не разговаривал, молча стоял у окна и смотрел на море. Когда в голове совсем просветлело, я спросила:

– А где Вито?

– В доме.

– С ним все хорошо?

– Почему ты спрашиваешь?

– Он ни разу ко мне не зашел. Ты запретил?

Амир резко повернулся ко мне и мрачно спросил:

– Зачем он тебе?

– Просто спросила…Амир, он хоть со мной разговаривает, а ты все время молчишь…

Он ничего не ответил, и опять отвернулся к морю.

Я отгоняла воспоминания о горячих объятиях и страстном шепоте, когда принимала его энергию в коридоре памяти. С ним там тоже что-то происходило, ковры и на него воздействовали.

– Вито мог тебя погубить.

– Он же не знал, что так получится, что ковры со мной заговорят как стол.

– Тебе незачем ходить по всему дворцу.

– Почему? Я должна всегда сидеть в своей комнате? Никуда вообще не выходить?

– Только со мной.

– Гарем, да? Поэтому Заряна от тебя убежала? Ты ее никуда не выпускал?

Амир оказался рядом со мной так внезапно, что я вдавилась в подушки, его мрачный взгляд сверкал, а губы были сжаты в тонкую ниточку. Странным голосом почти прошипел:

– Вито нарушил…

– Если ты мне ничего о себе не говоришь, как я узнаю тебя? Вито прав, что рассказал мне, я …

– Ты хочешь знать? Что тебе рассказать? Каким я был вождем? Как погиб весь народ, а я не смог его спасти?

– В этом ты не виноват, болезнь…

– Я вождь, должен был найти способ… а я…

Амир опять отвернулся и отошел к морю. Лишь через некоторое время глухим голосом продолжил:

– Убил единственного человека, который мог спасти всех.

Он молчал, а во мне боролись два чувства: гнев за убийство несчастной Заряны, вина которой состояла лишь в том, что свобода для нее оказалась важнее золотой клетки, и неожиданное сострадание, ведь Амир корил себя за гибель народа сотни лет. Он был вождем и жил по тем законам, которые его воспитывали с младенчества. И сейчас вина многократно усугубилась от знания, что народ можно было спасти, если бы он тогда хоть как-то обратил внимание на Заряну, попытался остановить ее, а не убивать. Если бы она осталась жива, то в конце концов он бы выяснил, кто может помочь в лечении болезни, и этим спас всех. Вот он, жестокий урок жизни для него: нелюбовь вождя погубила целый народ. И даже потом, в стремлении спасти Мари он оставался жестоким главой клана и, убивая людей сотни лет, не понимал, что убивает тех, кто может помочь ей. Понимает ли сейчас значимость человеческой жизни? Урок не прошел зря, меня он теперь бережет как зеницу ока, но понимает ли, что основой отношений всегда является свобода?

– Амир, ты любил Заряну?

– Я не знал любви.

– А твои родители? Они любили друг друга?

Он не ожидал такого вопроса и удивленно обернулся, посмотрел мрачным взглядом:

– Мы не говорили …о любви. Я не знал своей матери.

– Как это не знал?

– Сына вождя в возрасте двух лет забирали в мужскую половину. Я никогда не видел своей матери.

И что он мог знать о любви? Мальчик, которого с младенчества готовили как вождя, как воина и только, а женщина была лишь аппаратом для получения удовольствия и производства наследников. Я растерянно прошептала:

– Вы вообще не знали любви?

– Я не знал.

Он опять отвернулся от меня и спрятал руки в карманах, склонил голову и опустил плечи, великий вождь народа, никогда не знавший любви, никакой, никогда. А я, что я знаю о любви? Можно ли назвать любовью отношение родителей ко мне, при том, что они особо меня не обижали, это я сама обижалась. Они жили привычной для себя жизнью, в которой был ребенок, получившийся для них случайно и связавший их друг с другом на всю жизнь. Про мужа вспоминать даже не буду, любви в семейной жизни не было изначально, лишь попытка что-то изменить, какая-то надежда, которая не сбылась. На ум пришли слова песни, слушая которую мне всегда хотелось плакать, но слезы так ни разу и не появились: «вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер, а костру разгораться не хочется, вот и весь разговор». Слез не было и сейчас, только тоска заполонила душу, тяжелая тоска безнадежности. Но мой организм, странным образом запрограммированный неизвестными силами, с этой тоской мириться не захотел. Я почувствовала оледенение и лишь успела позвать Амира:

– Амир, я…

Он не сразу обернулся ко мне, и я успела окоченеть до состояния сосульки, когда он рванулся и подхватил меня на руки, завернул всем телом и горячий поток энергии всколыхнул мою кровь.

Мы лежали на постели, и Амир обнимал меня всем телом, как завернул в себя. Я уже согрелась, но он даже не пошевелился, когда я попыталась освободиться из его рук.

– Мне уже хорошо. Отпусти меня.

И опять никакого ответа, руки только плотнее прижали меня к себе. Не знаю, сколько длилось это объятие, я пригрелась и уснула.

Наши тела понимают все, а вот разум, мой в частности, отягощенный всякими разными прошлыми опытами, а может просто глупостями, понимать ничего не хочет. Я так и проснулась, обернутая телом Амира, практически лежала на нем, голова примостилась на его груди, а рука обнимала. Я поводила глазами, ужаснулась своему поведению, вернее поведению своего тела, и громко заявила:

– Отпусти меня.

Улыбку я почувствовала тоже телом, попыталась сползти с него, а он только сильнее прижал к себе.

– Отпусти.

– Мне можно.

И в голосе улыбка, такая легкая смешинка-ирония. Мое тело еще блаженствовало и не успело воздействовать на мозг, за это и поплатилось.