Ксения Медведевич - Сторож брату своему

У шатра дяди Антара почтительно спешился. К тому времени, как Убай вышел, вокруг вертелись, верещали, тыкали пальцами и восторженно голосили все дети и мужчины становища. Женщины осторожно выглядывали из-под пологов, скрывая платками лица.

Дядя выплыл животом вперед, оглаживая длинную бороду. Запоясанный халат из потрепанной парчи – сменял в прошлом году на двух баранов – расходился на пузе, показывая малиновую рубаху в жирных пятнах. На груди болталась, свисая чуть ли не до пупа, толстая золотая цепь с немного помятым медальоном – гнезда для драгоценных камней пустовали, похоже, Убай цепь оставил, а камни продал.

Увидев Дахму, толстяк разинул рот. Визжавшие кругом мальчишки зашлись в восторженных воплях:

– Вороная! Вороная! Чудо!

Дядя сморгнул, сглотнул, дернув кадыком, поднял дрожащие руки и пошел к кобыле, как слепец или безумный – с неподвижным взглядом и все еще разинутым ртом.

– Это мой выкуп за Аблу! – поспешно сообщил Антара и протянул Убаю длинный ремень чумбура.

Дядя отсутствующе покивал и медленно, как во сне, принял повод. Кобыла кокетливо развернула сухую длинную голову и покосилась огромным, как яблоко, глазом.

И вдруг Убай бросил чумбур, вскинул руки и прочел, плача и захлебываясь от радости:

Все забили в ладоши и закричали от восторга, Антара тоже покивал: хорошая импровизация.

Меж тем Убай порывисто снял с себя золотую цепь и, несмотря на попытки Дахмы укусить его в руку, надел украшение кобыле на шею. Вокруг запели, женщины возбужденно закричали, кружась и оглашая окрестности вибрирующими воплями.

– А где Абла? – пытаясь перекричать общий гомон, проорал Антара на ухо Убаю.

Тот отмахнулся, потом плюнул и махнул унизанной перстнями-печатками рукой кому-то за спиной юноши: приведи, мол! И снова воздел ладони, громко декламируя восторженный бейт. Дахма закидывала голову, но на поводе уже висели по двое с каждой стороны, и деваться ей было некуда – приходилось слушать стихи Убая.

Антару пихнули в спину:

– Вот она!

Юноша развернулся с глухо стукающим, замирающим в полете сердцем.

Дюжий зиндж вытолкнул вперед кого-то тоненького и замотанного в покрывало. Из-под черной ткани на Антару косил большой насурьмленный глаз. На мгновение отведя толстый платок, Абла прошипела:

– Проси, чтобы отец нас отпустил! Прямо сейчас!

– А как же свадьба?..

– Проси, говорю! Иначе ночью убьют, чтоб забрать кобылу без платы!

– Чего?

– Отец тебя убьет и заберет и кобылу, и выкуп от того купца! Купец вечером в кочевье приехать должен! На завтра свадьба назначена! Проси, говорю, а то ночью под камнями зароют! Ты что, думаешь, отец в первый раз меня сватает?!..

Антара охнул, икнул и решился:

– Дядя! Отдайте мне вашу дочь в жены! – пришлось снова орать в волосатое ухо Убая.

Тот прервал декламацию и, хмурясь, приобернулся:

– Чего?..

– Можно я Аблу заберу? Не нужна мне свадьба, дядя, мне жена нужна – и все!

И толстяк взорвался:

– Да забирай ее, только не трогай меня, вай, что делаешь! Забирай! Забирай! Забирай девку, вай, что мне девка, тут такая красавица!

И Убай замахал руками, да так, что печатки на волосатых пальцах принялись летать прямо перед носом Антары, и юноша не стал искушать удачу, схватил Аблу за рукав и вытолкался из толпы прочь.

Ко времени, как солнце вскарабкалось в зенит, они успели довольно далеко отъехать. Молодые мчали на сведенном от ближайшего шатра оседланном верблюде, рабыни тряслись на двух других – этих, пользуясь суматохой вокруг кобылы, умыкнули от палатки заезжего торговца, причем вместе с вьюками. Кстати, интересно, что там во вьюках, может, повезло, и там, к примеру, ковры!..

Итак, время подошло к полудню, и беглецы – хотя почему беглецы? Все ж законно… ну, кроме верблюдов… – спешились. Рабыни хихикали и подмигивали. Антара завел возлюбленную в песчаный распадок, постелил плащ – и повалил Аблу наземь.

Она смеялась и шуточно отбивалась, пока он неловко, потея, шебуршился и заворачивал на ней платья:

– Ты слишком нетерпелив! Разве Али не говорил, что между мужчиной и женщиной должен быть посредник!

И, хихикая, пихала его отягощенной кольцами ладошкой в лоб:

– Хадис, о ибн Авад! Посредник – это ласки!

Нащупав у Аблы сладостное, Антара задохнулся от счастья – там выступало многое, очень многое. Не все обрезали, как она и обещала! А девушка нетерпеливо вздыхала и постанывала:

– Ну же, храбрец! Ты видишь, меня готовили для могучего воина!

На ласки его, по правде говоря, не хватило. Антара набросился и вонзил сразу – а Абла фырчала, мурчала, закидывала голову, а он кусал ей губы и размазывал пятерней пот по ее груди, по соскам, по обтянутой монистами шее. И так он трудился долго, заставляя ее стонать, и вскрикивать, и поддавать бедрами, подобно кобылице на скачках.

В сладкой последней судороге Абла кричала долго и громко – словно умирала.

А когда последний отзвук пробужденного ее воплем эха стих, они посмотрели друг другу в глаза – мокрые, измученные – и расхохотались.

– Прям как в хадисе! – смеялась Абла, крутя головой и звеня сережками. – Передают, что Сабиха, завершая, кричала так, что от шатра разбегались верблюды!

Счастливо положив ей голову на плечо, опустошенный, излившийся счастьем и семенем Антара сомкнул веки. Она задрыгалась, с хихиканьем скидывая его с себя, и спросила:

– А как тебе удалось? Как ты кобылу угнал?

– Сумеречник помог, – перекатываясь на спину, зевая и неудержимо проваливаясь в дремоту, пробормотал Антара.

– А где он? – не унималась Абла. – Что, прямо настоящий сумеречник?

– Ага, – сонно проговорил юноша. – Где он? Да в Мариб небось уже скачет… Всех раскидал и сбежал из становища… Там и встретимся, точно говорю… в Марибе… отпразднуем…

– Ну, раз сбежал, хорошо… – донесся до него нежный голос возлюбленной.

И Антара погрузился в блаженный, истомный, самый счастливый в своей жизни сон.

Восточный Неджд, владения племени мутайр

Солнце мучительно медленно переваливало через зенит. Удушливый ветер из пустыни полоскал занавесы шатров, просеивал сквозь щели и складки мелкую песчаную взвесь. Огненный шарик в небесах заплывал желтым туманом – Руб-эль-Хали дышала во всю мощь своих раскаленных легких.

Незаметный, как смерть на морозе, песок набивался в ноздри, в волосы, оседал на ресницах – тогда приходилось глупо моргать, чихать и сплевывать.