Ксения Медведевич - Сторож брату своему

Зубейда приподняла веером красный дряблый шелк и швырнула бумагу.

Тошнотворно-приторные славословия в новомодном стиле обволакивали небо как подсохшая, клейкая сахарная вата:

«…Хвала, и слава, и славословие чрезмерные достойны всемогущего, который для защиты от набега войска, прибежища тьмы, напитанной амброй ночи, накинул на верх голубой крепости небесного свода одежду рассыпанного войска звезд и острием дротиков копьеносцев ярких падающих звезд окрасил в алый цвет кровью негров ночи край степи горизонта…»

Дрянь какая, даже не поймешь, где дело начинается…

«…после изложения этого слова и изложения этой мысли достоин восхваления тот предводитель, который, рассыпав из меда уст на камень неблагородных сверкающие звезды башни счастья и даже жемчуг шкатулки мученической кончины, создал жемчужину короны вершины благородства и, разостлав месяц мирозавоевательного знамени, выбросил упорных в пучину колодца…»

А вот и дело, да. Колодец. Пучина колодца.

За неподвижно обвисшим шелком ворочалось что-то бесформенное. И умильно пришепетывало:

– О яснейшая!.. Кто я такой, что надеялся: тебя, волну океана вечности и божественной мудрости, возможно оставить в неизвестности и черноте…

– Замолчи, – сказала Зубейда.

За занавесом стихло все. Даже дыхание.

Над высокой деревянной курильницей поднимался удушливый аромат. Алоэ… А ведь раньше он ей нравился.

За занавесом все так же тихо обмирали от ужаса. Ситт-Зубейда обмахнулась веером и сказала:

– «Выбросил упорных в пучину колодца», пишешь ты о нерегиле. И предсказываешь эмиру верующих успех во всех начинаниях. Да, о Абу-ль-Фазл?..

– О яснейшая, я не смел ослушаться приказаний повелителя правоверных…

– А лгать ему ты посмел?!

– О яснейшая…

– Молчать, о язычник! По-твоему, звезды против освобождения нерегиля?! И моему сыну ничего не угрожает?! Мерзавец! Лизоблюд! Да как ты смеешь морочить нам голову!

– О сиятельная…

– Молчать!

– Во имя…

– Молчать!

Абу-ль-Фазл замолчал.

И она, с трудом переводя дух после гневной вспышки, сказала:

– Составишь новый гороскоп, ты, порождение гиены. Для меня. Я желаю знать правду. Слышишь, ты, о незаконнорожденный? Правду! Ты слышал о письмах Джаннат-ашияни?

– О яснейшая, неужели светоч премудрости поверит измышлениям язычника-ханетты?

– Джаннат-ашияни уже восемь лет как верующий ашшарит, – скривилась Зубейда. – И он предсказал разорение святых городов: Ибрахим ибн Махди обязан ему жизнью, ведь именно по его совету принц отложил хадж в прошлом году. Теперь этот ханетта пишет, что аш-Шарийа ждут страшные испытания…

– О светлейшая…

– Молчать! Я не желаю больше слышать ни единого оправдания – и ни единого слова лести. Иди, о Абу-ль-Фазл. Иди к себе и займись составлением нового гороскопа. И пусть Всевышний сжалится над тобой: потому что, если ты снова принесешь мне лживые измышления, я велю содрать с тебя кожу, надуть ее горячим воздухом и в таком виде отправить на встречу с созвездиями. Иди.

Астролог не успел сказать ни слова в ответ. Со двора раздался торопливый топот. В нетерпеливо раздвинутую щелку занавеса Зубейда увидела, как по ступеням взбирается, кряхтя и сопя, старый Кафур – ее доверенный евнух сжимал в правой руке перетянутое красным шелком послание.

– Убирайся!.. – нетерпеливо махнула она Абу-ль-Фазлу.

Тот мгновенно смылся, как нашкодившая кошка.

Откидывая занавеску напрочь, Ситт-Зубейда приподнялась на подушках:

– Ну, Кафур?.. Какие новости из Баб-аз-Захаба?..

– О госпожа, – выдохнул зиндж, плюхаясь на подушки и отирая лоб под огромной, в локоть высотой парадной чалмой, – Всевышний милостив к нам…

– Ну?..

– Эмир верующих милостиво изволил сказать, что Всевышний заповедал сыновьям почитать родителей своих, и тот, кто не выполняет сыновнего долга, ответит перед Творцом в будущей жизни и в этой, потеряв…

– Кафу-уур…

– Ему понравилась рабыня, которую мы послали в подарок. Он вошел к ней прошлой ночью и разрушил ее девственность. Эмир верующих согласился нанести тебе визит, о госпожа. Через пару часов кортеж будет перед воротами Каср-аль-Хульда. Вот письмо, в котором халиф осведомляется о твоем здравии и почтительнейше умоляет не беспокоиться и не утруждать себя хлопотами…

– О Всевышний, Ты услышал мои мольбы, – тихо сказала Зубейда и провела ладонями по лицу.

Ну что ж, возможно, это будет их последним разговором. Но она будет знать, что сделала все возможное, чтобы отвести от Мухаммада беду.

Потягивая некрепкий чай, Зубейда сидела в саду и ждала.

Аль-Амина провели в хаммам – и эмир верующих надолго задержался там, переходя из холодной комнаты в теплую, а потом и в горячую. В предбанном покое Зубейда велела поставить курильницу и приказала привести туда Зукурию, свою лучшую певицу. Той велели отобрать самых красивых рабынь и явиться вместе с ними.

Подавальщицы сказали, что Зукурия не оплошала и привела известную в столице красавицу: ясноликая Зухра заставила не одного повесу пустить состояние на ветер. Один юноша промотал наследство в пятьдесят тысяч дирхемов менее чем за неделю, развлекаясь в доме Зукурии. Сейчас же, когда деньги перевелись, он стоял под воротами босой, в джуббе на голое тело и умолял Зухру выглянуть. Рассказывали, что слуги певицы уже дважды обливали его из горшка мясным соусом и кидали костями, но безумный влюбленный никак не желал расставаться с надеждой.

Еще подавальщицы сказали, что все идет как нельзя лучше: семь девушек во влажных, пропитанных фиалковым маслом льняных одеждах по очереди усаживались на особое деревянное сиденье над курильницей – тонкая ткань высыхала, испуская аромат. Тогда девушка сбрасывала одежду и опускалась на колени – или ложилась на ковры – чтобы доставить халифу удовольствие.

Кафур, улыбаясь, сказал, что сейчас аль-Амин занимается уже четвертой по счету. Впрочем, уже испробованные и еще не тронутые невольницы не отставали от подруги: пока та, стоя на коленях, играла на флейте, остальные ласкались на глазах у эмира верующих, разжигая его страсть, подставляли под его ладони груди и то прекрасное, что подобно кошелю, обернутому тканью, вскрикивали на ямамский манер и льнули губами к его губам.

В саду зажигали свечи – простого белого воска. Масло в лампах Зубейда тоже запретила смешивать с ароматами: сегодня под вечер стало совсем худо. Резь перекрутила живот под ребрами, закарабкалась к горлу тошнота, и ей пришлось отказаться от любимой харисы – даже прекрасную кашу из измельченной пшеницы не принял ее желудок. Поэтому сейчас Зубейда прихлебывала бледный-бледный чай. И время от времени принималась грызть большой сахарный осколок. Ибн Бухтишу, против обыкновения, сегодня не посоветовал ей воздерживаться от сладкого.