Ксения Медведевич - Сторож брату своему

И принялся подниматься с подушки. Зубейда успела перехватить узкий рукав халата:

– Прости, сынок, я погорячилась.

Надулся, но сел обратно.

Все-таки он так и остался мальчишкой – ни выдержки, ни умения отвечать ударом на удар. Все как в детстве: можем только надуться и уйти, кусая губы и еле сдерживая слезы. И в кого он только такой…

– Сынок, вся столица твердит одно и то же – война неминуема, маленький Муса – наш следующий халиф…

– Нет, – отрезал аль-Амин. – Ибн Махан может сколько угодно жужжать мне в ухо про то, что мне якобы нужно, но я лучше знаю, что мне нужно, а что не нужно делать. Вот так-то, матушка.

– Я… рада за тебя, Мухаммад, – едва сдерживая слезы, ответила Зубейда. – Мой… мальчик.

Услышав про «мальчика», он снова надулся.

– А про… – как бишь ее звать-то? ах да, вспомнила, – …Юмагас – ты подумай еще, хорошо? Опасно ведь, а Муса – каково грудному младенцу-то трястись в паланкине по жаре и пылище? И что такого срочного в этом визите, неужели нельзя подождать хотя бы годик?

– У них обычаи такие, – важно ответил аль-Амин, поправляя куфию. – Матушка моей супруги, Улдзэйту-гоа-бигэчи, совсем плоха стала в последнее время, надобно поехать ее проведать. Раз надо ехать вдвоем – поедем вдвоем с Юмагас.

Кто?.. Ул… кто?! О Всевышний, ее сына подменили. Околдовали. Он хочет сорваться из столицы и поплестись с караваном, чтобы навестить больную тещу с варварским непроизносимым именем. Да помилует его Всевышний…

– Мне пора, – снова стал подниматься он.

На этот раз Зубейда не стала припадать к его рукаву. Она просто выплеснула остатки отвратительного напитка в траву и сказала:

– Освободи его.

– Нет.

Аль-Амин стоял над ней во весь рост, поправляя пояс. Пухлые губы капризно скривились.

Она знала эту гримасу: с ней требовали еще игрушку, еще песенку, еще покататься на лодке. Еще одну рабыню, потому что та разонравилась. Еще денег. Еще, еще… И за всяким отказом следовал злобный, нескончаемый ор. Слезы. Битье посуды и топанье ногами.

В такие мгновения она выходила из комнаты, оставляя колотящего пятками ребенка нянькам и кормилицам. Теперь ей некуда было выйти от капризного избалованного мальчишки в теле взрослого мужчины. Только сейчас он мучил не бабочек и ящериц, а существо покрупнее. И посильнее себя – видимо, это и было главной причиной изобретательности, с какой ее сын измывался над нерегилем. Ей доложили, что Тарика засадили в зиндан. В яму под решеткой. С оковами на руках, ногах и на шее. На хлеб и воду. Харатские горожане ликовали. Ей рассказали, что стража с удовольствием пропускает к забранной решеткой дыре тех, кто желает бросить туда камень. Или отбросы. Или кусок падали.

– Он умрет, Мухаммад. Он провел там больше года – человек бы уже умер.

– А он не может умереть!

Злобно морщится: конечно, недавно сам отписал ибн аль-Джассису, чтобы тот присмотрел – «не растолстел ли этот молодец на казенных харчах».

– Ты замучаешь его до смерти, Мухаммад. И нам придется снова поставить ему на лоб печать и отвезти на Мухсин, к джиннам. Думаешь справиться с карматами без него?

– Да, – отрезал аль-Амин, задирая чуть вздрагивающий подбородок. – Да!!!

Сухо кивнул:

– Прощайте, матушка.

И быстрым шагом пошел к ведущей из сада лестнице.

Зубейда сказала негромко, зная, что он услышит:

– Тем, что ты родился, Мухаммад, ты обязан ему.

Он даже прибежал обратно:

– Глупости!

И топнул ногой, совсем как ребенок.

– Глупости, матушка! Это мой дед, Дуад ибн Умейя, был обязан ему жизнью, а не я! У меня перед этой сволочью нет никаких обязательств! Я ему… преподам урок, я ему покажу-уу!..

Красивое лицо искривилось в гримасе ненависти.

Оставался последний довод:

– Мухаммад, прошу тебя. Прикажи хотя бы привезти его в столицу. Хочешь держать его в темнице – воля твоя. Но пусть он будет заточен здесь, Мухаммад! Здесь, а не в Хорасане – мало ли что задумает твой брат!

Или задумаешь ты. Этого Зубейда не сказала.

Промолчала она еще об одном: согласно завещанию отца, аль-Амин, нарушив соглашение о наследстве, терял права на престол, – который тут же переходил к потерпевшему от брата ущерб аль-Мамуну. От Нишапура до Харата ближе, чем до столицы. Особенно для того, кто стремится завладеть… им . Тарик – оружие, писал Яхья ибн Саид в своей книге. В Алой башне нерегилю будет труднее принять сторону аль-Мамуна – что бы там ни сказали законоведы по поводу нарушенных клятв и прочих обязательств. А вот если эмиссары аль-

Мамуна приедут за ним в Харат… да вытащат из ямы, чтобы дать под начало войско…

– Мухаммад, подумай, что может случиться, если он окажется в руках у парсов! Ты оставишь нас на растерзание мстительной, злобной твари!

Задрал нос и делает вид, что считает персики на ветке. Да что ж за наказание Всевышний послал ей, слабой женщине, как так можно, как можно не понимать очевидного…

– Н-ну хорошо, – поджав губки, изволили мы согласиться. – Но я, матушка, еще посмотрю, где его запереть. Мне вот кажется, что в зверинце его держать сподручнее, чем в Алой башне, – многовато почета для такой твари, как он…

Зубейда не возражала. Лишь прикрыла глаза и провела ладонями по лицу. Ну хоть эту мою молитву Ты исполнил, о Всемогущий…

Младший дворец, ночь

Юмагас терпеливо позволила снять с себя туфли и влезла в высоченные деревянные башмаки-кабкабы.

В подземном ходе стояла вода – причем грязная, в туфлях утопнешь. С потолка капало, да и стены сочились влагой. Все ж таки под стеной с переходом между дворцами вырыто – пруды рядом, вот и мокро.

– Позвольте поднять вам рукава, госпожа, попачкаете, – сказала Цэцэг.

И принялась сворачивать ханьский шелк.

– Оставь, сестричка, – отмахнулась Юмагас от служанки и поцокала вперед – к приоткрытой двери в конце подземного хода.

Оттуда выбивался красноватый свет и доносились удары и вскрики.

Цэцэг и Булгун тоже переобулись и поцокали следом по камням, стараясь не оступиться.

Бежавший впереди евнух-ханец с поклоном распахнул перед ними дверь.

Пламя факелов шумно забилось, чадя и заволакивая дымком низкую комнатку. Над жаровней дрожало марево – угли раскалились и переливались под ворошащей их кочергой.

– Госпожа! В такой красивой одежде ты пришла, госпожа, а ну как заденем чего, попачкаем! – запричитал толстый Ончон, вытирая ладони о кожаный фартук.

Юмагас нахмурилась и процокала поближе к висящему на цепях человеку.

– Молчит этот кусок навоза, – виновато доложился палач. – Все кричит, что лишь госпоже Зубейде служит…

Юмагас кивнула его помощнику, качнув шелковыми цветами в прическе. И терпеливо сложила длинные рукава на животе.