Ксения Медведевич - Сторож брату своему

– А нечего темными делишками ночью на кладбище заниматься!

И с радостным урчанием вцепился в горло.

Айяр забил ладонями по земле, почему-то не пытаясь оторвать от себя рычащего джинна. Тот долго, с чавканьем и сопением, рвал Бехзаду шею, мотаясь вместе с дергающимся в агонии телом.

Когда ноги айяра прекратили скрестись по земле, кот оторвал окровавленную морду от горла мертвеца и приказал девушке:

– Снимай с него одежду и одевайся.

Дрожа, Шади обхватила себя за плечи и простучала зубами:

– С-с н-него?

– С него, с него, – кивнул кот и облизнулся. – Потому что навряд ли ты захочешь лезть в яму, чтобы снять одежду с Амра.

– Аааа?

– Бедуин сломал шею, Омид. Слыхала поговорку: не рой другому яму, сам в нее попадешь?

– Аааа?

– Одевайся-одевайся. Не пойдешь же ты голой на встречу с караванщиком?

– Аааа…

– Отправишься с караваном в Мадинат-аль-Заура. В пути о тебе позаботятся. В столице придешь к воротам Младшего дворца. Тебя заметят. Продашься в кухонные рабыни. Мои родичи позаботятся, чтобы тебя купил нужный человек.

– Аааа…

– А вот, что делать дальше, мы тебе скажем, о Омид, согласившаяся на всё.

Тот же вечер, аль-каср Харата

Мараджил стояла и зябко куталась в пашмину: по двору перед воротами гулял ветер – он всегда крепчал ближе к закату. Она стояла на галерее второго этажа, а чем выше, тем порывы сильнее.

Кони айяров месили влажную грязь – невольники не успевали выметать землю с каменных плит, а с неба моросило. Сначала цитадель покинул отряд ее сына – халифа, поправила себя Мараджил, халифа, – теперь вот готовились к отбытию два десятка ушрусанцев. Лужи и мокрая земля блестели в свете факелов, ветер сбивал пламя, оно ложилось набок, окрашивая алым наконечники копий и налобники коней.

Садун стоял у стремени мула и дрожал, не скрываясь. Впрочем, он дрожал с тех пор, как проводил своего мальчишку, Фархада. Тот ничего не заподозрил – даже понурый вид и заплаканные глаза сабейца не изменили его радостного расположения духа. Юноша пересмеивался с девчонкой и так и пожирал глазами ее покачивающиеся бедра. Видно, в голове у него – как и у всякого четырнадцатилетки – были только мысли о фарджах и о том, сколько раз получится вонзить, когда в караван-сарае он заведет невольницу за занавеску. Фархад весь светился от радости и предвкушения – женщины, встречи с семьей, вида красот, открывающихся путнику по дороге.

Садун жалостно запахнулся в свою желтую накидку и вытер текущий нос. Мараджил брезгливо поморщилась: что-то старик совсем сдал, разве можно так переживать из-за какого-то невольника, пусть и смышленого…

Ее молодцы тем временем не спешили влезать в седла и орали, толкались, болтали, хвастались покупками: всем выдали жалованье, многие сторговали на базаре новые папахи и рукояти к джамбиям.

За общим гвалтом и сутолокой они не заметили, как приоткрылась створка двери, и во двор вышел Лубб. Быстро огляделся и кивнул кому-то у себя за спиной. Показался гвардеец в усаженной золотыми бляхами перевязи. За ним еще один. А следом вышел кто-то высокий, с ног до головы закутанный в дорожный бурнус. Еще двое нишапурцев опасливо высунулись следом.

Садун дернулся и обернулся.

Ударил порыв ветра, капюшон бурнуса сбило с головы высокого человека, который оказался, конечно, совсем не человеком, а нерегилем.

Лубб как ни в чем не бывало показал Тарику на здоровенного гнедого, которого держал в поводу гулямчонок, – полезай, мол, в седло.

Мальчишка увидел, для кого конь, и визгнул от страха.

На крик обернулись, айяры увидели бледное сумеречное лицо. На дворе стало тихо, только кони топали, и сбруя звенела.

И вдруг кто-то крикнул по-ушрусански:

– Гля, кошка лысая!

Громовой хохот заставил Мараджил вцепиться в перила.

Стоявший рядом с Луббом айяр шагнул к Тарику:

– Мордой не сверкать, кому велено!

И накинул тому на голову капюшон.

Нет. Не накинул. Попытался.

Руку протянул, а дотронуться не успел – блеснула его же сабля, отрубленная кисть шлепнулась в грязь, локоть запылил кровищей, айяр заорал. Сверкнуло снова, голова с разинутым ртом укатилась под ноги коней. Двор взорвался воплями, лошади заплясали, кто-то повис на узде.

На Тарика двинулись – с разных сторон. Сверкнуло, свистнуло – ближайший справа упал на колени с рассеченным животом, те, что слева, – вспыхнули. Пламя рвануло над плечами – головы горели, люди метались, пытались сбить пламя руками и истошно орали сквозь огонь. От полыхающих тел шарахались, обгорелые остовы замирали и один за другим обваливались в грязь, пугано визжали и ржали кони. К нерегилю шагнул Лубб.

Несколько мгновений Мараджил моргала, пытаясь понять, что произошло. Кривое лезвие затейливо порхнуло и свистнуло, и некоторое время Лубб стоял неподвижно – пытаясь, как и она, понять, что случилось.

А потом с айяра по очереди свалились меховая накидка и штаны.

Некоторое время ушрусанец созерцал валяющуюся в грязи бурку с перерубленной цепочкой-застежкой и лежащие на земле сирвал.

А потом наклонился, поддернул штаны, обернулся к остальным и захохотал.

Толпа айяров на мгновение замерла – и ответила таким же хохотом. Люди приседали, хлопали себя по ляжкам и пихались локтями, одобрительно тыча пальцами в нерегиля.

Тарик неподвижно стоял с текущей красным саблей в руке. Лица Мараджил не видела, но оно наверняка оставалось равнодушно-спокойным.

Отсмеявшись, Лубб махнул кому-то – снять с безголового покойника перевязь. Ее с поклоном отдали нерегилю, тот неспешно отряхнул саблю, вдвинул ее в ножны, перекинул ремень через грудь и застегнул пряжку.

Когда подводили гнедого, Тарик легонько махнул рукой. Ближайший айяр перестал улыбаться, дернул кадыком и припал на четвереньки под стременем.

Нерегиль оперся ногой на его спину и закинул себя в седло.

Сабеец, жавшийся все это время к стене, полез на своего мула.

А Лубб почтительно дотронулся до стремени нерегиля, поклонился, прижав руку к сердцу, и сказал:

– Сейид, а вы бы капюшончик накинули. Людишки глазеть будут, не надо оно вам, сейид.

Тарик повернул к нему бледное, хмурое лицо. Мараджил сглотнула слюну, костяшки пальцев, вцепившиеся в перила, побелели. Но нерегиль лишь пожал плечами. И медленно надвинул ткань на голову.

– Покорнейше благодарю, сейид, – снова поклонился Лубб.

Мараджил длинно выдохнула и разжала пальцы. От колец потом следы останутся, не иначе.

Лубб посмотрел вверх – туда, где она стояла. Парсиянка кивнула: мол, трогай.

Двор опустел. Растоптанная грязь с отпечатками копыт блестела в огнях факелов, в жиже валялись и дымили конские яблоки. Дотлевала одежда на скрючившихся в муке трупах, раскинув руки и ноги, лежали безголовый и безрукий мертвец и несчастный с выпущенными кишками.