Ксения Медведевич - Сторож брату своему

Мараджил улыбнулась и вздохнула полной грудью.

И подумала:

Уверена, мы поймем друг друга, о Страж. Мы ведь из одного теста. Скоро, совсем скоро я выпущу тебя из клетки и разрешу убивать гнусных ашшаритских скотов. Скоро, совсем скоро. Потерпи немного, господин Ястреб.

А теперь – пора действовать. Ее ждало дело, в исходе которого не мог быть уверен и сам Заратуштра. Но природа этого дела была такова, что от удачи или же поражения в нем зависел исход всего многотрудного предприятия, завершиться которому надлежало в зале Мехвар у трона халифов.

Мешхед, несколько месяцев спустя

Под сплошь вызолоченным порталом входа в Разави-масджид ярко горели факелы, пылал огонь в огромных железных чашах. В этом свете огромная, в шесть человеческих ростов остроконечная арка походила на сияющую изнутри гигантскую раковину. Раковина тепло светилась в вечернем полумраке. Сразу за прямоугольником входа стрелой уходил в небо обложенный позолоченными медными листами альминар.

Дождь кончился, оставив на земле лужи и затопленные колеи. С той стороны, где уже положили большие мраморные плиты – на замостку площади перед Разави-масджид жертвовали щедро, не скупясь, – доносился гомон: полуголые рабочие выбирались из-под арок галерей и неохотно принимались за работу.

Серый сумрак неприметно густел, и бирюза купола над главным залом заплывала грязноватой дымкой.

Плотная, сплошь черно-серая толпа не редела. Наоборот, люди все шли и шли, женщины волочили по грязи полы накидок, упорно проталкиваясь к золотой сияющей арке.

Время от времени над площадью поднимался пронзительный крик, и толпа раздавалась: паломницы впадали в ритуальную истерику, шлепались на колени, прямо в грязь, раздирали ногтями щеки – и выли, выли. Оплакивающая Али ар-Рида толпа подхватывала скорбные вопли и принималась тихо стонать, колышась плотной, черной, траурной массой.

Вот и сейчас искрой скакнуло:

– Всевышни-иииий! Праведник покинул нас, оооооо!..

Это еще одна замотанная в черную, до глаз, абайю фигура не дошла до масджид и обвалилась в мокрое месиво. Женщину подхватывали под руки сопровождающие, пытаясь поднять с колен, выпростать, как луковицу, из глубокой грязи. А она раскачивалась и грудным, глубоким голосом тянула:

– Оооо!.. Последние времена, оооо!..

Поморщившись, Зубейда отвернулась от неприятного зрелища: народное благочестие, особенно в таких бурных проявлениях, никогда ее не притягивало.

Еще больше злило, что в Городе Мученика вероучительная полиция-михна и сборщики налогов свирепствовали как нигде в стране. Прибывших паломников обыскивали, описывали все имущество, выворачивали карманы, требуя заплатить пошлину со всего, что не являлось личным достоянием. От женщин на время пребывания в Мешхеде требовали сдать кади на хранение драгоценности, притирания и даже таримы с дорогими платьями. Музыкальные инструменты разбивали на месте, их владельцев наказывали розгами. За списки стихов, обнаруженные в багаже, могли заключить в колодки. Михна опасалась ввоза невольниц для подпольных винных лавок и домов терпимости – эти заведения уже процветали по дороге из Мешхеда в полузаброшенную Фаленсийа. Да и в самой бывшей столице Бану Курайш притонов было хоть отбавляй.

Поэтому в этом несуразно дорогом постоялом дворе – а как же, прям напротив входа в Разави-масджид, ханум, десять дирхам день постоя, благородная госпожа не пожалеет – Зубейда сидела в простых матерчатых платьях и глухой черной абайе. Даже за занавесом окна на втором этаже: в Мешхеде женщину с открытым лицом ждали розги смотрителя за нравственностью. Кади с законоведами долго спорили: а позволительно ли женщинам оставлять открытыми пальцы рук, относится ли к этой части тела заповедь Пророка «да сближают края своих покрывал»? Слава Всевышнему, ученые мужи пока ни до чего не доспорились, и на улицу можно было выходить без перчаток. Зато лоб и нос приходилось заматывать наглухо, оставляя лишь узкую щелку для глаз. Сурьмить брови и подводить веки также не дозволялось, не говоря уж о том, чтобы надеть браслеты: заповедь Али «да не ударяют они ногой об ногу, чтобы открыть скрытое» толковалась со всей возможной строгостью.

Пронзительные вопли на площади тем временем нарастали. В бурой глине корчились и вздымали руки уже несколько замотанных фигур.

Сидевшая напротив Зубейды женщина тоже смотрела в окно – с непередаваемой гримасой презрения на лице. Мараджил не накрасилась, зато бесстрашно опустила край черного платка, открывая нос и губы с подбородком.

Зубейда про себя улыбалась: конечно, она знала наперед, что за безопасность встречи парсиянке придется платить дороже, чем ей. В скромных замоташках, попивавших жидкий чаек в грязной комнатенке на втором этаже кайсара, никто бы не опознал двух самых могущественных женщин аш-Шарийа. Одинаковые абайи, одинаковые усталые глаза под морщинистыми веками, одинаковая покорная, сгорбленная походка – в Мешхеде все женщины превращались в похожие друг на друга бесформенные мешки без лиц и имен. Обнаружить, кто они, не смог бы никто. Да и кому бы пришло в голову, что мать аль-Мамуна, ярая огнепоклонница и ненавистница веры, приедет к гробнице самого почитаемого ашшаритского святого.

Да, «сестричка» уже не скрывала, как это было в прошлые времена, своего презрения к вере Али. Но ради сохранения тайны Мараджил, скрипя зубами, надела ненавистную ашшаритскую одежду. Вот только отказывалась закрывать лицо, находясь в комнатах: есть и пить, подпихивая еду и стаканчик с чаем под край платка, она никогда не любила.

– Мне сказали, что твой астролог предпочел свести счеты с жизнью, лишь бы не показывать гороскоп аль-Амина, – наконец улыбнулась Мараджил ненакрашенными, бледными, тонкими губами.

Как много, оказывается, может сделать для женской красоты искусно наложенная яркая помада с блеском.

– Чтобы знать судьбу моего сына, астролог мне не нужен, – спокойно отозвалась Зубейда. – Когда пришли известия о поражении при Рее, он сидел в лодке с Кавсаром и рыбачил. Услышав о гибели Али ибн Исы и рассеянии войска, Мухаммад воскликнул: «Отойдите от меня! Кавсар поймал уже две рыбы, а я ни одной!»

Насмешливая улыбка изгладилась с лица Мараджил:

– Сочувствую, матушка. Пусть тебе полегчает, когда ты узнаешь – и у меня не все гладко. Абдаллах едва не оставил меня бездетной сиротой на этом свете – и кто бы мог подумать, что мой сын способен на такую глупость.

Парсиянку аж передернуло при одном воспоминании, и стаканчик с чаем плеснул в дрогнувшей руке. В ответ на поднятые в удивлении брови Зубейды та пояснила:

– Он вошел в комнату, в которой содержался нерегиль. Отослал находившегося при сумеречнике мага. Хотел, видите ли, остаться с Тариком наедине. Можно подумать, это новая невольница, к которой входят без свидетелей. А потом взял и снял с нерегиля Ожерелье Сумерек.