Антон Орлов - Крысиный Вор

В чем заключался его тогдашний конфликт с Золотоглазом, который теперь снова жив, он вспомнить не смог. Мелькнуло и пропало, и, в общем-то, не важно. Но ощущение узнавания – снова эти , и в Сонхи тоже! – было настолько сильным и яростным, что его передернуло.

– Как же ты собираешься драться, если тебя трясет? – поинтересовался Тейзург шепотом, с намеком на ухмылку. – Невооруженным глазом видно.

– Я не драться собираюсь, а убивать.

Они укрылись в лаборатории. Беленый сводчатый потолок, подвесные шкафчики, на столах котелки, ступки, мешочки, склянки, жестянки, все в беспорядке, на полу растоптанные осколки и просыпанная сушеная ромашка. От этой картинки у него сжало горло.

Пять минут назад, в коридоре, внезапно ожившая змея соскользнула на пол, и раньше, чем конвоиры успели что-либо сделать, перекинувшийся Тейзург превратил их в улиток. Справа была дверь в комнату для приготовления лекарств, туда и свернули. Это здание Эдмар сам проектировал и потому знал как свои пять пальцев.

Женщина с ребенком на коленях примостилась в углу, на чьем-то брошенном халате. Напряженная, словно от нее того и гляди начнут бить электрические разряды. Возможно, ей казалось, что они медлят, но прежде, чем действовать, надо определить, кто где находится, – этим он сейчас и занимался.

– Большое скопление людей на втором этаже, почти прямо над нами. Там заложники и часть бандитов. – Для него это выглядело словно колышущееся мутное пятно, окрашенное всеми оттенками боли, страха, да еще сытого, до упырьей отрыжки, довольства тех, кто кормится этой болью и страхом. – Присутствие магии слабое – вероятно, у кого-то есть амулеты. Маги внизу, тоже всем скопом, налево от нас, на некотором расстоянии.

– Должно быть, в трапезной – самое просторное помещение, – отозвался Эдмар. – Наверняка мерзавцы там еще и продуктов на круглую сумму сожрали. Что ж, я пойду к ним, а ты – на второй этаж, потом сними охрану во дворе и после этого присоединяйся, если я до тех пор не управлюсь с магами.

Он выскользнул в пустой коридор первым, на ходу сдернув с волос серебряную заколку-пряжку с черненым узором и рубинами. Хантре тоже распустил собранные в хвост волосы: это усиливает эффективность некоторых магических приемов, ради того и отрастил шевелюру, хотя – если верить смутному впечатлению, которое даже полновесным воспоминанием не назовешь, – когда-то в прошлом он стригся коротко.

Ага, его трясло. Внутренне, но Эдмар заметил. Это не помешает ему действовать. Никогда не мешало.

В окна лился чайно-золотой солнечный свет, беленый потолок безмятежно сиял, и если смотреть только глазами – никаких признаков того, что этажом выше творится что-то страшное.

Фарийма осталась одна. Сейбур лежал у нее на руках, как неживой, но беспокоилась она не о нем, а об отце. Князь Тейзург сказал, что с мальчиком все в порядке, и можно бы прямо сейчас расколдовать и разбудить его, но с этим лучше обождать. Если сюда заглянет кто-нибудь из ктармийцев, ее сыну лучше выглядеть мертвым.

Отец в плену у этих разбойников. Он был каменщиком и позавчера неудачно подвернул ногу на стройке: руки работящие, а кости-то уже старые. Другие работники отнесли его на носилках в лечебницу, и господин лекарь сказал: «перелом голени», вдобавок с сердцем худо, на ближайшее время ему надо бы остаться здесь, под присмотром. В Палахиде, где они жили раньше, никто бы и речи не завел о такой милости.

Думать о нем и мучиться было невтерпеж. Фарийма устроила Сейбура поудобней, прикрыв полой чужого халата, потом сунула в карман прихваченный со стола ножик и тихонько отворила дверь.

Князя и рыжего мага уже не видно. Никого, только три большие черные улитки уныло ползут по коридору.

Сверху донесся шум. Маги перед тем разговаривали на чужом языке, и Фарийма ничего не разобрала, но сейчас догадалась, что сражение началось. Палаты для больных на втором этаже, и понятно, что всех пленников согнали туда. Она бегом кинулась к лестнице.

На ней были шаровары, платье до колен, шнурованная безрукавка с карманами и обережной вышивкой. На голове платок, лицо закрыто матхавой. Все неброское, одного цвета с блекло-коричневыми Ирбийскими скалами, которые видны из города за барханами на горизонте. В Палахиде так одевались все женщины, чтущие закон и обычай, да и здесь такая одежда не редкость, хотя в Ляране закон другой, дозволено и яркое носить.

В ней не должны узнать ту, которая принесла в лечебницу укушенного змеей ребенка. Если что, она прикинется перепуганной дурочкой.

Шум и возгласы. Из дверного проема в середине коридора вывалился спиной вперед дородный бородатый ктармиец, звякнуло оброненное оружие. Фарийма юркнула в ближайший проем и оказалась в комнатушке с полками, на которых хранилась всякая утварь для ухода за больными. Людей тут не было, а по коридору приближался топот, и прикрыть дверь она не рискнула – вдруг заметят. Прижалась к стене меж двух прибитых полок, молясь Тавше и Кадаху, чтобы на нее не обратили внимания.

Воин Ктармы, хромая, протопал мимо – он спешил к лестнице и затаившуюся женщину не увидел. Зато Фарийма разглядела его лицо и на мгновение оцепенела, а стенка, в которую она вжималась лопатками и затылком, показалась ей холодной, как склизкая глинистая почва раскопанной могилы.

Бесформенная куча камней, и оттуда торчит пыльная сухая ветка – так это выглядело с расстояния в дюжину шагов.

Фарийма его знала.

У Сейбура была старшая сестра Манарья, в этом году ей бы исполнилось одиннадцать. Когда жили в Палахиде, Манарью изнасиловали двое сопляков-оборванцев. Их потом поймали и выпороли на площади, как положено по закону, а десятилетнюю Манарью побили камнями – тоже по закону.

Палахида живет по заветам Ктармы, которые гласят, что коли девушка, не важно, какого возраста, лишилась девственности до замужества – ее надлежит казнить, если только уважаемые свидетели не подтвердят, что она изо всех сил сопротивлялась насильникам. Свидетелей не нашлось, да и откуда бы им при таких обстоятельствах взяться?

Отец Фариймы попытался спрятать внучку, но соседи донесли. Манарью у него забрали и привели приговор в исполнение, перед тем закопав ее в землю по пояс, как велит закон Ктармы.

Куча камней, и оттуда торчит тонкая, как ветка, скрюченная рука, серая от пыли.

Фарийма присутствовала при казни. В глазах у нее плыло, боль раздирала сердце, и она молила богов, чтобы ее девочка умерла поскорей, без мучений.

Она запомнила тех, кто бросал камни. Всех вместе и каждого по отдельности – как на фреске, где все стерлось и выцвело, кроме лиц, которые видны отчетливо: азартные, жестоко-веселые, опьяненные своей ликующей правотой.